Шлейф - Елена Григорьевна Макарова

Раскладушка перекочевала из дурдома на улицу Черниховского.

Резко континентальный климат Тянь-Шаня, ленинградская стужа, иерусалимский хамсин… Анну лихорадило, хотя ледяной воды из речки она не пила.

«Что делать?» — думал Арон, сидя против красной смотровой будки с прибитым к ней перечнем расстрелянных деятелей Еврейского антифашистского комитета. Имени Бородина среди них не было. Надо добавить. Запахи Анна чувствовала, что для ковида нехарактерно. От дыма ее тошнило, и он уходил курить в сад. Друг-терапевт посоветовал в любом случае сделать тест. Но состоит ли Анна в больничной кассе? Арон озаботил этим вопросом старшую сестру из «Эйтаним». Та подняла дело из архива историй болезни. Выяснилось, что Анна приписана к «Меухедет», и ему придется съездить за направлением. Справку и удостоверение опекуна иметь при себе. Но как оставить ее одну?

С ней непросто. Он уговаривал ее на лептоп, тогда бы она смогла заниматься своими искателями в горизонтальном положении, — нет, ей важен большой экран.

«Убедительно прошу сообщить мне, получили ли на имя товарища Жданова мое письмо, отправленное 15/IX 37 г. Это имеет огромное значение для меня, для всей моей жизни. Если мое письмо не получено, я непременно напишу вновь, изложив все обстоятельства моего дела. Еще раз прошу ответить мне. Мой адрес: Ленинград, пр-т. Красных командиров, д. 4, к. 146».

— Когда они успели переехать?! Да еще в такую даль… 25 километров от прежнего места. Может, им дали квартиру, куда можно было забрать Таню с Ириньей?

— Это важно?

— Да. Чтобы вообразить Ленинград. Он больше Иерусалима?

— Намного больше.

Это странное человеческое существо с милым личиком и светлым пушком волос на руках и ногах не могло взяться ниоткуда. В больницу ее доставили без документов, но ведь в страну бы ее без них не впустили, а раз ее родной язык русский, скорее всего, она прибыла из бывшего СНГ. Значит, можно обратиться в МВД и в министерство абсорбции… Переводную работу ей оплачивают через банк — кстати, давно не было никаких поступлений… Каким образом с ней составляют договоры?

Арон нащупал пульс на тонком запястье: частит, хотя час тому назад она пила жаропонижающее.

— Анна, как ты подписываешь свои переводы?

— Энпи. Латинскими буквами.

— Как ты думаешь, сколько тебе было лет, когда ты оказалась в Израиле?

— Понятия не имею. Это нужно для анализа крови?

— Нет. Просто подумал, что твой шерлокхолмсовский дар можно было бы направить в нужное русло.

— Это куда?

— На поиски твоего свидетельства о рождении.

Анну стошнило. Арон отмывал ее в ванной. Она стояла голая, руки по швам. Она его уже не стеснялась: он носил ее, обернутую в мокрую простыню, на руках, поил из бутылочки, а когда она задремывала, укладывал в постель.

Разделывая курицу — бульон укрепляет силы, — Арон думал, не перебраться ли им после теста в пустыню Арава. Там, в кибуце Неот Смадар, выращивают бананы и финики последователи Гурджиева, Успенского и Кастанеды, а в помпезном Храме Искусств, по замыслу архитектора символизирующем женское и мужское начало, — над волнообразной крышей из розовых полушарий торчит трубой детородный член, — кибуцники возрождают древние ремесла, а заодно изучают каббалу, софизм и теорию Кришнамурти. По решению кибуцного совета говорить «просто так» запрещено. На любое словесное взаимодействие следует подать заявку в местный совет; пока рассмотрят, возможно, и говорить расхочется.

Слово — это орудие. Им можно приласкать, а можно и пригвоздить.

Млечный путь

Меня прорабатывают на партсобрании, шельмуют как врага. Ставят мне в вину отца, который до 1917 года был членом Бунда, но этого обстоятельства я никогда ни от кого не скрывала, очевидно, оно было учтено при приеме меня в члены партии… Обнаружили у меня какую-то враждебную практику, припомнили все ошибки, обвинили в болтливости, подхалимстве, отсутствии бдительности и скверной работе.

А когда одна из кандидаток в партию «осмелилась» заявить, что не отказывается от всего хорошего, что говорила про меня на последнем партийном собрании, — ее тотчас осыпали упреками и обвинениями в «либеральном» подходе, отсутствии «остроты», защите «врага».

Лишь один коммунист — редактор Садиков — предложил произвести тщательное расследование, не спешить с выводами. Но большинством голосов его предложение было отвергнуто. Решили: немедленно уволить меня с работы и порекомендовать комсомольцам снять меня с поста секретаря комитета.

На следующий день — комсомольское собрание при участии членов парткома. Те не позволили комсомольцам сказать обо мне хоть одно доброе слово. Всем, кто пытался заступиться, дали отпор. Перепуганные комсомольцы срочно «отмежевались» и, стремясь перещеголять друг друга, стали на меня клеветать. Те самые комсомольцы, которые месяц назад единогласно, тайным голосованием избрали меня секретарем комитета, теперь, по предложению членов парткома, обвиняли меня в «умышленном развале комсомольской работы», в сокрытии моей связи с заграницей на том основании, что мой брат Лев — участник экспедиции «Сибирякова», орденоносец, был, вместе со всей командой корабля несколько дней в Японии, о чем известно всему миру, а тот проклятый Анатолий Канторович, которого я и в лицо не знаю, некогда, как я сама же и сообщила парткому, работал в Советском полпредстве