История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

едва только один из них успел объявить об открытии диспута, как из толпы полетели в них камни, кирпичи. И им пришлось ретироваться не путем, не дорогой, а прямо под гору, к речке. Все же некоторые из них получили ушибы и ранения. На этом диспуте я, к сожалению, не был.

Потом был процесс, но «виновных не оказалось». А Подольского сняли с работы.

Я, да и многие крестьяне, жалели, что его от нас переводят. Многие также считали, что попов и тех, кто участвовал в дебоше, следовало бы проучить, посадить в тюрьму.

Живя в 25 километрах, я, услыхав, что Подольский уезжает, и не зная, что его перебрасывает Губком, написал ему очень большое письмо. Я писал, что он очень популярен среди крестьян и поэтому мог бы сделать много хорошего, живя и работая здесь. Не зная истинных мотивов, я сетовал в своем письме, что хорошие работники, могущие встряхнуть отсталость деревни, не хотят жить и работать в деревенской глуши, а все тянутся в город, поближе к культуре, и т. д. и т. п. Несмотря на то, что мы с ним не были знакомы — я видел его всего два раза — он ответил мне не менее пространным письмом. Это был славный человек, в нем не было ни малейших признаков зазнайства. Когда я собирался в Сибирь, его уже не было, секретарем райкома был тогда Караваев Сергей Николаевич, из школьных работников.

Вернувшись из Сибири, я встретил Виноградова, как только сошел с парохода. И он, узнав, что я вернулся ни с чем, велел мне приходить в РИК. Когда я туда заявился, он представил меня Караваеву, и они стали предлагать мне поехать в ГубРКИ[391], куда у них просили выдвиженца из крестьян. Я сказал, что в губернию не поеду, так как, во-первых, малограмотен, а во-вторых, кроме сукманного пиджака нечего надеть. Тогда они предложили в Райисполком, но я тоже отказался и заявил, что на первое время не пойду никуда, как только в свой сельсовет в избачи[392].

Тогда они стали уговаривать меня идти в районную избу-читальню. На это я, хотя и неохотно, но согласился. И с 15 июня 1925 года приступил к работе, стал заведующим районной избой-читальней.

Не помню теперь, принимал ли я от кого-нибудь дела или просто пришел и сел за стол. Помню только, что кроме меня сидела в помещении еще девица-библиотекарь. При ней и с нею я не мог держать себя свободно. Если изредка и обращался к ней с каким-нибудь вопросом, то очень робко, боясь ей надоедать. Я смотрел на нее как на хорошо знающего свое дело человека и поэтому завидовал ей.

А также потому, что у нее все же было дело — к ней приходили изредка читатели менять книги, а я сидел за своим столом как дурак, не зная, за что мне взяться. Когда же заходили в читальню, на мой взгляд, важные люди, умные и по-городскому одетые, я в их присутствии сгорал от стыда, я не знал, куда девать свои глаза и руки, а мой сукманный пиджак еще усиливал мое смущение. Вскоре я узнал, что с 1 июля в Устюге будут курсы для избачей и учителей. И ухватился за это, как за средство выйти из своего дурацкого положения, стал просить отправить меня на эти курсы, заявляя откровенно, что без курсов я совершенно не знаю, что делать. Виноградов хотя и говорил, что я, освоившись, и без курсов смог бы работать, но уступил моей настойчивой просьбе.

Перед курсами я сошелся с избачем Нижне-Уфтюгской избы-читальни[393]. Он тоже был начинающий и одет немногим лучше меня. Уроженец он был, кажется, Подосиновского района, а перед тем, как попал в наш район, работал на Красавинской фабрике[394]. Был он еще молодой парень, лет 18, но мы легко находили общий язык: в общежитии, когда разгорались между курсантами споры на разные темы, мы с ним всегда оказывались в одном стане. Звали его Котельников Павел Иванович.

Еще всегда держался вместе с нами тоже молодой парень, земляк Котельникова; как и я, запоем читал художественную литературу. Это нас с ним тесно сблизило, мы часто чуть не до утра засиживались в разговорах о литературе. Он бойко писал стихи. За время курсов мы так крепко привязались друг к другу, что нам не хотелось расставаться. По моему совету он подал заявление в Губполитпросвет[395] о посылке его в наш район, но ему отказали, послали в свой. А в Котельникове за время курсов я заметил двуличность. Например, ратуя в спорах за нравственную чистоту, за товарищеское отношение к женщине, он втихомолку волочился за каждой юбкой.

Посмотрев на курсах, как некоторые красиво и свободно говорят с трибуны, и, сравнивая себя с ними, я пришел к выводу, что не гожусь в избачи, даже и в сельские. Тем более что я услышал, какие большие и многосторонние задачи стоят перед избачем. Поэтому примерно в половине курсов (они были месячные) я подал заведующему курсами Лаптеву заявление, в котором просил его проверить мои знания и способности, и, если я окажусь неспособным быть избачем, то не стоит тогда тратить на меня средства и держать на курсах. Он на мое заявление ответил, что избачем я могу быть хорошим, и посоветовал быть увереннее.

Как-то всех нас вместе с одновременно проходившими курсами учителей, около 300 человек, повезли на экскурсию на Красавинскую фабрику. Ехали мы туда на специально поданном для нас пароходе. От пристани на фабрику мы шли строем, весело напевая под ногу песни. Вдруг, оглянувшись, я увидел стоящую в стороне и плачущую Ольгу. Вид у нее был жалкий, одета она была в какую-то рваную жакетку. Пройдя еще несколько сажен, я вышел из колонны и подошел к ней. Поздоровался, спросил, о чем она плачет. Она сквозь слезы сказала:

— Нет ли хоть немного денег, ребенку на молоко?

— Да разве у тебя есть ребенок? — пораженный, спросил я.

— Есть, — ответила она, рыдая, и рассказала мне свою историю, которая заставила меня почувствовать себя перед нею очень виноватым.