Сент-Экзюпери - Марсель Мижо

И я находил Лиссабон, укрывшийся за своей улыбкой, тоскливее моих погруженных во мрак городов.

Я знавал – быть может, знавали и вы – немного странные семьи, в которых за столом сохранялось место усопшего. Они выражали этим свой отказ примириться с непоправимым. Но не могу сказать, чтобы этот вызов року казался мне успокоительным. Мертвецы должны быть мертвецами. Тогда в своей роли мертвецов они обретают другую форму бытия. А такие семьи отдаляли их возвращение. Они превращали их в постоянно отсутствующих, в сотрапезников, опоздавших на встречу с вечностью. Они разменивали траур на бессмысленное ожидание. И такие дома казались мне погруженными в безвыходность, куда более подавляющую, чем печаль. Бог мой! Примирился же я с тем, что по летчике Гийоме, последнем остававшемся у меня друге, .сбитом во время почтового рейса, я буду носить траур. Гийоме уж не изменится. Никогда уже он здесь не будет присутствовать, но никогда не будет и отсутствовать, Я поступился его прибором – этой ненужной уловкой за моим столом, – и он стал моим подлинным мертвым другом.

Но Португалия пыталась верить в счастье, сохраняя мертвецу его прибор – свои фонарики и свою музыку. В Лиссабоне рядились в счастье, лишь бы господь бог не усомнился в нем.

Своей тоскливой атмосферой Лиссабон был также обязан присутствию некоторых беженцев. Я имею в виду не изгнанников в поисках убежища, не эмигрантов, разыскивающих землю, которую они могли бы оплодотворить своим трудом, – я говорю о тех, кто покидает родину, кто бежит подальше от несчастий близких, чтобы спасти свои деньги.

Не сумев устроиться в самом городе, я поселился в Эсториле около казино. Я только что вырвался из самой гущи войны: мое авиационное подразделение, в течение девяти месяцев ни на миг не прекращавшее полеты над Германией, потеряло только за время немецкого наступления три четверти личного состава. По возвращении домой я познал удручающую атмосферу рабства и угрозу голода. Я пережил непроглядную ночь моих погруженных во мрак городов. И вот в двух шагах от моего дома, в казино Эсториля, толпились выходцы с того света. Бесшумные «кадиллаки», прикидываясь, что едут по делу, высаживали их на песчаный пляж у входа в казино. Они переодевались к обеду, как в прежнее время. Они щеголяли своими накрахмаленными манишками или своими жемчугами. Они приглашали друг друга к столу, вокруг которого усядутся наподобие кукол и где им нечего будет сказать друг другу.

Затем, в зависимости от своего состояния, они играли в рулетку или баккара. Иногда я ходил на них смотреть. Мною овладевало не негодование или, ироническое чувство, а смутная тревога, то волнение, с которым смотришь в зоопарке на последних представителей какого-нибудь угасающего вида. Они усаживались вокруг столов, жались к какому-нибудь строгому банкомету в надежде испытать чувства отчаяния, страха, зависти, ликования. Подобно живым людям, они ставили на карту состояния, которые в эту минуту, быть может, уже не представляли никакой ценности. Быть может, и деньги-то, которыми пользовались они. уже потеряли хождение. Возможно, ценные бумаги в их несгораемых шкафах обеспечены заводами, которые уже конфискованы либо дожидаются, когда на них с воздуха обрушатся бомбы. Они выписывали векселя на Сириус. Цепляясь за прошлое, как если бы ничто на земле не начинало рушиться, они старались уверить себя в оправданности своего лихорадочного существования, в том, что их чеки подлежат оплате, старались уверить себя в незыблемости установленного порядка. Это не походило на явь. Это выглядело как балет кукол. Но это было печальное зрелище.

Сами они, вероятно, ничего не испытывали. Я покинул их, Я пошел подышать свежим воздухом на берег моря. И это море у Эсториля, курортное море, укрощенное море, тоже, казалось мне, включилось в игру. Море, все лоснящееся в лунном свете, катило в заливе одинокую расслабленную волну, подобную платью со шлейфом не по сезону.

Снова я встретился с беженцами на пароходе. Пароход этот тоже вызывал щемящее чувство. Пароход перевозил с материка на материк эти растения, лишенные корней. И я говорил себе: «Пусть я буду путешественником, не хочу быть эмигрантом. У себя на родине я научился стольким вещам, которые везде в другом месте мне ни к чему». Но вот эмигранты начали вытаскивать из карманов записные книжки – обломки их личностей. Они все еще разыгрывали из себя кого-то. Они изо всех сил цеплялись за видимость того, что что-то они представляют собой: «Ведь я, знаете, такой-то, – говорили они, – я из такого-то города... друг такого-то... Вы его знаете?»

И они рассказывали о приятеле, или о каком-нибудь ответственном поручении, или о своей ошибке, или любую другую историю, способную восстановить их связь с чем бы то ни было. Но ничего из этого прошлого уже не сослужит им службу, раз они покидают свою родину. Все это было еще совсем горячим, свежим, живым, как это бывает вначале с воспоминаниями о любви. Укладываешь в пачку нежные письма. Присоединяешь к ним некоторые воспоминания. Перевязываешь все с большой тщательностью. И вначале от реликвии исходит какое-то грустное очарование. Затем твой путь пересекает блондинка с голубыми глазами – и реликвия угасает. Так и друзья, ответственное дело, родной город, воспоминания об отчем доме тускнеют, когда больше уже не служат ничему.

Они прекрасно чувствовали это. Но, подобно тому как Лиссабон прикидывался счастливым, они прикидывались, что верят в свое скорое возвращение. Какая прелесть – уход из родного дома блудного сына! Ведь это не настоящий уход, когда позади остается отчий дом. И не в том дело, что человека нет в соседней комнате или по другую сторону планеты, – разница не суть важна. Существование друга, который, казалось бы, удалился, может стать ощутимее, чем подлинное присутствие, как ощутима молитва. Никогда я так не любил свой родной дом, как во время пребывания в Сахаре. Никогда женихи не были столь близки к своей невесте, как бретонские моряки в XVI веке, которые, огибая мыс Горн, успевала состариться в борьбе со стеной встречных ветров. Отплывая из гавани, они уже начинали свое возвращение. Ведь это возвращение они подготавливали, ставя своими огрубелыми руками паруса. Кратчайший путь из порта в Бретани к домику их невесты проходил через мыс Горн. Но вот беженцы представлялись мне бретонскими моряками, которых лишили их бретонской невесты. Ни одна бретонская невеста не зажигала в их честь в окне свою скромную лампу. Они вовсе не были блудными детьми. Они были блудными детьми без дома, куда смогут вернуться. Тогда-то и начинается настоящее путешествие – человек покидает самого себя. Как восстановить себя? Как восстановить в себе тяжелый клубок воспоминаний? Этот призрачный корабль, подобно чистилищу, был нагружен душами, которым предстояло вновь родиться. Осязаемыми людьми, столь осязаемыми, что хотелось дотронуться до них, казались лишь те, кто составлял одно целое с кораблем, кто, облагороженный подлинными обязанностями, разносил блюда, до блеска надраивал медную обшивку, чистил обувь и с некоторым пренебрежением обслуживал души усопших. И не их бедность вызывала к беженцам слегка пренебрежительное отношение обслуживающего персонала. Ведь не денег они были лишены, а осязаемости. Ни один из них не был больше человеком из такого-то дома, другом такого-то, лицом, которому доверили такое-то дело. Они разыгрывали такие роли, но это уже не соответствовало истине. Никому они больше не были нужны, никто не собирался прибегнуть к их услугам. Как замечательно получить телеграмму, которая ошарашивает тебя, заставляет встать посреди ночи, мчаться на вокзал: «Поспеши! Ты мне нужен!» Мы очень скоро находим себе приятелей помогающих нам, и лишь очень медленно заслуживаем друзей, требующих нашей помощи. Конечно, никто не ненавидел моих выходцев с того света, никто не завидовал им, никто им не докучал. Но никто их и не любил единственной идущей в счет любовью. И я думал: по прибытии они тотчас же будут вовлечены в приветственные коктейли, в утешительные обеды. Но кто постучится к ним в дверь, требуя, чтобы его впустили: «Открой! Это я!»? Нужно долго-долго кормить дитя, прежде чем оно начнет предъявлять требования. Нужно долго дружить с человеком, прежде чем он предъявит к оплате свой счет дружбы. Нужно поколениями восстанавливать древний разрушающийся замок, чтобы научиться его любить».