За годом год - Владимир Карпов

— Вы тут обедаете? — повесила она сумочку на спинку стула.

Буфет был в цокольном этаже. Свет скупо проникал сюда, и здесь всегда горело электричество.

Свет золотил пепельные Валины волосы и мягко оттенял ее лицо. Кругом слышался гомон. За буфетной стойкой у кассы, урчавшей при каждом повороте ручки, в вышитой блузке, и кружевном кокошнике стояла буфетчица. На застекленных полках были выставлены бутылки шампанского с серебристыми головками, коробки конфет, пачки папирос, круглые банки халвы, плитки шоколада. И это также как бы отбрасывало на Валю свой отблеск. А возможно, все это было просто фантазией Василия Петровича — поэта в душе, человека не особенно удачливого, но жадного в стремлении открывать красоту.

Он никогда наедине не сидел за одним столом с Валей. Его многие не поймут, но мужчины, которым перевалило за сорок, наверное, разделят его чувство — на Василия Петровича повеяло семейным уютом.

— Говорят, тут вкусно готовят и нет очередей. Правда? — спросила Валя. — Мне очень удобно сюда ходить, совсем рядом.

— Я давно собирался поблагодарить вас за статью, — сказал Василий Петрович.

Его слова испугали Валю. Испугали тем, что она вдруг не выдержит и он догадается о ее решении — собою заслонить его, взять ответственность за добрые отношения с Лочмелем на одну себя и доказать этим, что Василий Петрович здесь ни при чем, что никаких близких отношений у нее с Василием Петровичем нет и не было. Они совсем чужие люди. И если надо взыскивать, то только с нее.

Но как это сделать, если Василий Петрович разгадает ее игру? Разве он согласится на это? Разве в обиде и ярости не совершит глупостей, какие будут на руку Понтусу и его друзьям… Нет, нет! Пусть лучше уже думает, что она отвернулась от него в тяжелую минуту. Может быть, когда-нибудь и поймет…

— Но статью ведь не напечатали, — как о чем-то незначительном сказала она.

— Зато переслали в ЦК. А это тоже важно.

— Мне нравится тут у вас. Смотрите, несут и мне, — не дав ему продолжать разговор, показала Валя на официантку, выходившую с подносом из кухонной двери.

Ничто ни Валина враждебность, ни ее возмущение или гнев — не поразили бы так Василия Петровича, как это легкое, как казалось ему, безразличие. "Значит, конец, — подумал он. — Неужели конец?.."

Оставалось только одно — работа.

Город рос, хорошел, и Василию Петровичу сдавалось, что вот-вот, еще немного усилий, выдержки — и тогда можно будет с облегчением вздохнуть. Тебя поймут, и происки недругов станут не страшными — на них можно будет смотреть с высоты достижений. Может быть, поймет и Валя. Только скорее, как можно скорее надо достигнуть этой заветной черты, за которой начнется подлинное творчество, а значит, несмотря ни на что, — и счастье. И хоть он, Василий Петрович, неуклюж и неловок во многом, оно обязательно придет. Только необходимо сделать еще это и это. Не может же так вечно длиться… И Василий Петрович торопился, беря под личный контроль даже стройки.

Но иногда ему становилось жутко. А что если обстоятельства окажутся сильнее его? Тогда и сделанное пойдет насмарку, прахом. Вместо тебя появится какой-нибудь дядя и, глумясь, доказывая, что ты и замыслы твои — ничто, начнет переделывать все по-своему. Он непременно станет так делать уже потому, что ему нужно будет утвердить себя. Потому, что — уж так повелось! — всякое утверждение начинается с отрицания предшественника, который потерпел поражение…

Поднимаясь по сходням, Василий Петрович всегда чувствовал беспокойство. Они казались ему ненадежными, как и наспех сделанные перила, за которые приходилось держаться. Само сознание, что под ногами шаткие доски, было неприятно. Не любил он и смотреть с высоты, боялся ее: глубина тянула, как магнитом. И когда Алешка влез на стену, повернулся спиной к улице, развернул папку и стал объяснять, как, идут работы, Василий Петрович попросил:

— Слезьте, пожалуйста, слезьте…

Алешка иронически промолчал, прошелся туда-сюда по стене и неожиданно захохотал:

— Мы привычны, товарищ архитектор, наши кабинеты на лесах!

Думая о своем преемнике-победителе, Василий Петрович подошел к стене и глянул вниз. На земле хлопотали рабочие. Их движения и сами они показались ему неуклюжими: тот, кто шел, как-то в сторону выбрасывал ноги, а кто работал стоя, смешно взмахивал руками.

— Слезьте, я прошу вас, — повторил он, с удивлением догадываясь, что Алешка хочет поиздеваться над ним: "И этот туда же…"

Алешка через плечо тоже взглянул вниз и, словно выполняя спортивное упражнение, стал приседать на одной ноге, вытянув вперед руки с папкою.

— Прекратите комедию! — не веря уже в силу своих слов, возмутился Василий Петрович.

Алешка соскочил на подмостки и с поднятой головою стал перед ним.

— А чего, собственно говоря, вы кричите на меня? — огрызнулся он, не скрывая своей враждебности. Смуглое лицо его посерело, стало нездоровым, какое бывает у загорелых людей в туманные дни. — Здесь не ваша вотчина, а я вам не Валька какая-нибудь.

— Вы говорите глупости, — опешил Василий Петрович. — Как я могу кричать на Верас? Да и при чем тут она?

— Мы, море широкое, не младенцы, — ухмыльнулся Алешка, — знаем… И если хотите, я еще кое-что скажу вам. Все равно тут никого нет. Мне когда-то встретиться с вами хотелось без свидетелей. Я даже по улицам ходил. Но не встретились. То вас не было, то я был трезвый.

Слова о Вале всегда действовали на Василия Петровича. Слова же Алешки просто поразили его. Однако он даже не обратил внимания на их оскорбительный смысл. Сейчас это не имело значения. Важно было иное — Алешка открыто заговорил о своей былой, а может быть, и теперешней любви к Вале.

— Вы опоздали ревновать, — нашел в себе силы признаться Василий Петрович. — Поздно.

— Ой ли?!. А впрочем, и любить-то ее не за что. Думаете, чистота в ней есть? Мура. Манежится, манерничает. Выдумал ее кто-то, а она подслушала, как выдумывали, и играет себя такой. Покойница-мать и та плечами пожимала, хоть и молилась, как на невидаль. Обидно аж!

Он раскрыл папку и тут же, что-то преодолев в себе, резким движением снова закрыл ее.

— Давайте лучше про работу говорить, пока охоту не отшибло. Все одно дело давнее…

Подошел Алексей, поздоровался. Увидев, что они молчат, иронически заговорил сам:

— У меня к вам, товарищ Юркевич, вопрос есть. Вот вы проектируете дома, а мы их строим. Но почему вы не думаете про нас? Я, скажем, кладу стены, и у меня, понятно, своя задача. Но мы имеем в виду и штукатуров, которые после нас будут работать. Делаем так, чтоб им было тоже удобно. Иначе в круглую сумму влетает.

Прохрипел сигнал башенного крапа. Кран гордо тронулся с места, и стрела его начала медленно поворачиваться. Контейнеры с кирпичом поплыли в воздухе, описывая красивую дугу.

— У людей, кроме общих, есть еще и свои интересы, Алексей, — ответил Василий Петрович, наблюдая за стрелой и думая о Вале.

Нет, он не мог, как Алешка, отказаться от нее, не мог и забыть о ней. Валин образ жил в нем, мучил, помогал и мешал жить. Теперь уже вздорными показались ему собственные мысли о неразделенной любви в тот метельный вечер, когда они с Валей возвращались с предвыборного собрания. Любить можно и издалека! Можно даже не встречаться с любимой и вообще не видеть ее, только знать бы, что она есть, живет, что когда-нибудь ты ее вдруг увидишь, вдруг с ней встретишься. Она роднит тебя с окружающим миром, благодаря ей ты лучше чувствуешь его красу. Мир обеднел бы, погасни зорька Венера, хотя она никого не греет и нисколько не прибавляет света на Земле. Да и жить стало бы труднее, погасни она… Любовь уже сама по себе — счастье. Бедный тот человек, который не любит или любит без трепета, без того, чтобы быть готовым пойти на все, на самые тяжелые испытания. Высшее счастье как раз, может, и заключается в самоотречении, в служении великому…

Проверив, нет ли отклонений от проекта и не нарушены ли технические нормы, не заметив какого-то особого хитро-торжествующего настроения Алексея, Василий Петрович ушел со стройки взволнованным. Шагал быстро, размахивая портфелем и не выбирая дорогу посуше. В другое время он обязательно остановился бы у пустыря, где разбивали сквер, постоял бы, посмотрел. Тем более, что это, безусловно, был субботник и работали служащие какого-то учреждения: очень уж пестрой была их одежда, суетливы движения, много шума и мало порядка. Но сейчас, когда, как казалось, перед ним открылся новый выход и жизнь приобрела новый смысл, его неудержимо влекло куда-то. Возбужденному человеку, как известно, легче думать на ходу.

Когда он пришел к себе в управление, секретарша, словно по секрету, — а так она сообщала только о важном, — передала ему, что звонили из ЦК и просили завтра в четыре ноль-ноль быть у Кондратенко.