Цицерон - Татьяна Бобровникова

(В подлиннике эти стихи звучат особой, ни с чем не сравнимой музыкой.) Много мук, много пылких и страстных надежд испытал наш влюбленный. Довольно сказать, что Лесбия отнеслась к своему молодому воздыхателю более чем благосклонно. Однако тут появилась новая трудность. Почему-то им негде было встречаться (быть может, Катулл снимал такую хибару, что ему стыдно было пригласить туда свою богиню). Выручил его один верный, но легкомысленный друг. Он предоставил ему для тайных встреч свой старинный фамильный дом.

Аллий нам двери открыл к недоступному сладкому счастью,Отдал нам милый свой дом, Мне подарил госпожу.Там полнотой насладились мы страсти взаимной и ласки;Легкой походкой туда радость входила моя.Там на истертый порог белоснежные ноги вступали,Шорох я слышал, дрожа, нежно обутой ноги (68).

Катулл был наверху блаженства. Сколько страстных и нежных стихов он посвятил ей! Все, что бы она ни делала, казалось ему прелестным, дивным, обворожительным. Смеялась ли она, играла ли с ручным воробьем, подставляя милый пальчик его яростным укусам, он был в восторге (2; 5). Глядя на свою возлюбленную, он говорил:

Она обездолила женщин.Женские все волшебства соединила в себе (86).

Уже счастливый любовник с насмешливым презрением глядел на законного супруга. Уже мнил себя самым счастливым. Уже Лесбия сказала ему, что любит его одного, даже владыка богов Юпитер тщетно молил бы ее любви (83). «Жизнь моя, ты обещаешь, что наша нежная любовь продлится вечно. Боги великие, сделайте так, чтобы это исполнилось… чтобы через всю жизнь мы пронесли союз святой любви» (109). Замечательно, что эту свою любовь, любовь незаконную, он звал не связью — она была для него «союзом святой любви».

Увы! Молитва его не была услышана. Счастье продлилось недолго. Внезапно Катулл узнал злую весть: его подруга неверна. Удар был страшен. Он пришел в неистовую ярость, обрушил на нее вихрь проклятий и грубой брани. Разумеется, он вскоре пришел в себя, ужаснулся тому, что сделал, и упал к ее ногам в остром, мучительном раскаянии. В тоске он отрекается от своих слов.

Как, неужели ты веришь, что мог я позорящим словомТу оскорбить, что дороже жизни и глаз для меня?Нет, не могу! Если бы мог, не любил так проклято и страшно (104).

Лесбия смилостивилась. Катулл склонен был считать все случившееся дурным сном. Казалось, снова вернулись прежние блаженные дни.

Лесбия снова со мной!----------------- —О, как сверкает опять великолепная жизнь!Кто из живущих счастливей меня? И чего еще мог быЯ пожелать на земле? Сердце полно до краев! (107).

Но на сей раз блаженство минуло еще быстрее. Измены следовали одна за другой. Лесбия вела себя все развязнее, все грубее и бесцеремоннее. С ужасом глядел Катулл на это страшное падение. Часто она со своими новыми приятелями ездила кутить в один модный ресторан. Находился он в самом центре на Форуме возле храма Кастора. Среди этой компании выделялся один — ее последняя любовь. Звали его Эгнатий и родом он был из Кельтиберии, то есть Испании. Он не отличался ни умом, ни остроумием. Привлекательным в глазах Лесбии его делало другое — у него была очень красивая борода и, главное, совершенно поразительные, ослепительной белизны зубы. Его роскошная «голливудская» улыбка сражала наповал. Вот почему он улыбался всегда; даже на похоронах широкая улыбка не сходила с его лица (39).

Черное отчаяние владело Катуллом, когда он в тоске бродил в сумерках возле ярко освещенного ресторана, откуда доносился веселый смех его Лесбии. В ярости он сочинял такие строки:

Кабак презренный, вы, кабацкаяСвора.---------------------- —….Будет жечь над кабакомНадпись,Из яда скорпионов и моейЗлости.Подружка милая из рук моихСкрылась,Любимой так другой уж не быватьВ мире.---------------------- —Теперь средь вас она, она лежитС вами,Вы все с ней тешитесь (постыднаяПравда!)---------------------- —Эй, слышишь, волосатый, коноводШайки,Ты, кроличье отродье, кельтиберМерзкий,Эгнатий! Чем гордишься? — бородой Клином?Оскалом челюстей, что ты мочойМоешь? (37).

Дело в том, что в Иберии разводили кроликов, почему Катулл и назвал ее «кроличьей» страной, а народы ее, еще будучи варварами, по рассказам путешественников, чистили зубы мочой.

Но Катулла терзала не только ревность. Ему нестерпима была мысль о падении его Лесбии.

…Лесбия, та, что самой жизни,Милых всех для меня была дороже,В переулках теперь и в подворотняхЭта Лесбия тешит внуков Рема (58).

Он признается, что в нем по-прежнему бушует страсть, но он уже не может ее уважать (72).

Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не можетПреданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг.Крепче, чем узы любви, что двоих нас когда-то вязали,Не было в мире еще крепких и вяжущих уз.Ныне ж расколото сердце. Шутя ты его расколола,Лесбия! Страсть и печаль сердце разбили мое.Другом тебе я не буду, хоть стала б ты скромною снова.Но разлюбить не могу, будь хоть преступница ты! (87; 75).

Катулл был совершенно изнурен «этой несчастной, этой проклятой любовью» (97). Ум его мешается, он разбит, болен, измучен. Он на грани безумия и обращается к богам со страстной молитвой:

Если о детстве, о юности память, о радостях чистыхСмертному сладка, — когда ясною видит он жизнь,Знает, что не был неверным, что клятвою лживой не клялся,Имя святое богов не призывал на обман,Знай, если так, то, наверное, в жизни счастливой и долгойЖдет еще радость тебя, проданный подло Катулл!Все, чем влюбленное сердце любимого словом и деломМожет обрадовать, все сделал ты, все ты сказал.Все, что доверчиво отдал, поругано, попрано, сгибло!Что же ты любишь еще? Что же болит твоя грудь?Тратишься в чувстве напрасном, не можешь уйти и забыться.Или на зло божеству хочешь несчастным ты быть?Трудно оставить любовь, долголетней вскормленную страстью.Трудно, и все же оставь, надо оставить, оставь!В этом одном лишь спасенье. Себя победи! Перемучай!Надо! Так делай скорей! Можно ль, нельзя ли, живи!Боги великие! Если доступна вам жалость и еслиДаже и в смерти самой помощь вы людям несли,Сжальтесь теперь надо мною, за то, что я жил непорочно,Вырвите эту напасть, ужас и яд из груди!Вот уже смертная дрожь к утомленному крадется сердцу,Радость, веселье и жизнь — все позабыто давно.Я не о том уже ныне молюсь, чтоб она полюбила,И не о том, чтоб была скромной, не может ведь, да!Нет, о себе лишь прошу, чтоб здоровым мне стать и свободным!Боги, спасите меня, вознаградите за все! (76)

Он не мог больше оставаться в Риме, где все напоминало ему прошлое. Он хочет бежать, скорее бежать на край света. Друзья выхлопотали ему возможность в свите претора ехать в Малую Азию. Уезжая, он просит передать своей милой несколько последних слов. Пусть будет счастлива со своими любовниками; пусть обнимает сразу хоть по сто человек, никого не любя по-настоящему.