Женщина в гриме - Франсуаза Саган

Этот словесный поток, прерываемый поглощением копченого лосося и тартинок с икрой, лился из уст Симона Бежара, сопровождаясь взглядами в сторону заинтересованных лиц. Ольга ела, потупив взор, без макияжа, в маленьком синем платьице-рубашке с узором «гусиная лапка», призванном молодить, но придавшем ей вид старой девчонки-ворчуньи. Ей уже недоставало сцены, но сегодня ей было на это наплевать. Летюийе, Боте-Лебреши, Пейра и их присные вполне могли друг друга перебить или залететь в тюрьму; и поскольку Ольга так и не сумела подписать контракт на свой фильм с Симоном, ее, строго говоря, ничего более не интересовало. Мир мог взлететь на воздух, и великие державы одна за другой накапливать атомное оружие. Ольгу убедили, что атомные взрывы не затронут студии в Булони и что президенты Соединенных Шатов и СССР ждут не дождутся, когда Ольга подпишет контракт, а то кто же сыграет в «будке», как говорят кинематографисты, свою последнюю роль, прежде чем начнется третья мировая. А пока что она по пятам следовала за Симоном Бежаром, как щенок, радостно повизгивающий, когда хозяин смеется, ворчащий, когда он был недоволен, вылизывающий миску, когда хочется есть, и сопровождающий все речи хозяина восторженным лаем. Симон то и дело окидывал ее взглядом, который она считала умильным, но на самом деле это был взгляд, преисполненный отвращения. Разговаривал он с ней сурово, и Кларисса уже вмешивалась, урезонивая его.

Кларисса сидела во главе стола рядом со строгим Элледоком и Жюльеном, имевшим ошарашенно-блаженный вид. Она вела беседу, она смеялась, она, казалось, тоже была на верху блаженства. В какой-то момент, бросив на них взгляд, Симон почувствовал себя очень старым и очень напыщенным. Она, скорее всего, будет продолжать пить, а Жюльен – играть. Но она больше не будет напиваться допьяна, а Жюльен – плутовать, тем более ни у одного, ни у другого для этого больше нет причин. Она приносит с собой приданое богатой женщины, он приносит с собой приданое счастливого мужчины, и то, что принесет Кларисса, бесспорно, окажется менее существенным. Они оба вдруг стали выглядеть как дети, с тоской подумал Симон Бежар, как двое безответственных созданий, однако Кларисса, без сомнения, производила впечатление более рассудительной, пусть даже ее рассудительность была плодом несчастливой жизни. И Симон почувствовал при виде этой женщины, смеющейся и притягивающей к себе жгучие взгляды своего соседа, что она вполне может жить за счет счастья и не терять время на раздумья. И счастье ее имеет все шансы стать длительным, ибо оба они готовы к уступкам, готовы к снисхождению и оба ненавидят несчастья. Она – из опыта, он – инстинктивно.

– Желаю счастья! – вдруг воскликнул Симон и поднял свой бокал.

И все встали, чокнулись с соседями, охваченные душевным подъемом, словно хотели попрощаться с прошлой жизнью, словно каждый увидел, как на исходе столь быстро пролетевшего круиза его существование обретает новую перспективу. И все улыбались собственным ощущениям, кроме Эрика, который уже сошел на берег, и Чарли, безусловно, слишком чувствительного и до сих пор не осушившего слезы на глазах. До чего же эмоционален наш бедняга Чарли, задумалась Эдма Боте-Лебреш, поднимая свой бокал. Он, должно быть, оплакивает бедного Андреа, который ему не достался и который отправился делать карьеру в Нанте или Невере…

– Выпьем за Андреа, – предложила она, – хотя его и нет с нами. Я пью за его успехи.

– А я, я пью за его счастье, – с подъемом произнесла Дориаччи.

– А я, – сказал Симон, – я пью за Андреа-актера.

– И я тоже, – присоединились все остальные вплоть до Армана Боте-Лебреша, однако тост был прерван поспешным уходом в слезах Чарли Болленже, который даже перевернул свое кресло. – Но что случилось? Что произошло с нашим добрым Чарли? Какая муха его укусила? – И так далее. Возникли разнообразные гипотезы, но все они были отметены Элледоком, который был в курсе всего, что происходило с его командой.

– Чарли Болленже, у него больная печень. Вчера съел яичницу из трех яиц. Надо провериться у коновала в Канне.

– Правильно, – проговорила Эдма. – Вам следует заняться Чарли, капитан. В конце концов, вы одновременно и его отец, и его… – тут она умолкла, – и его alter ego.

– А это кто? – прорычал Элледок, очень чувствительный к статусу их с Чарли отношений.

– Alter ego – это так называемое «второе я». Чарли вас дополняет, капитан. У него есть женственность, нежность, деликатность, которые ваша рычащая мужественность отвергает. Что же касается болезни печени, то я знаю, в чем дело: если бы атмосфера вокруг бедного Чарли не была постоянно загрязнена сигарным и трубочным дымом, то он бы лучше дышал и имел бы более свежий цвет лица… О нет, капитан, не делайте большие глаза, я же говорю не о вас персонально: вы не единственный, кто пускает клубы дыма на этом корабле… Да, да, я знаю, мы знаем все, – продолжала она томным голосом, в то время как Элледок, побагровевший и стукнувший кулаком по столу, воскликнул:

– Но я не курю, о господи! Я не курю уже три года!

Но его никто не слушал, за исключением Кройце, который хотя и знал, что Элледок его презирает, но находил его великолепным в своей роли и в своей заботе о соблюдении иерархии.

– Я считаю капитана Элледока, напротив, очень мужественным, – заговорил он отрывистым голосом. – Чтобы не подавать дурной пример, он, без сомнения, курит, когда он один у себя в каюте. Это в высшей степени заслуживает уважения, ибо от никотина очень трудно отказаться, если он вошел в привычку, не так ли? – спросил он Элледока, который из багрового стал малиновым.

– Нет, – прорычал капитан. – НЕТ! Я не курю, не курю, и все! Я не курю уже три года! Ведь вы же никогда, месье Кройце, никогда не видели меня курящим, ни один раз, ни два раза, и никто не видел меня курящим, никто! – икнул он от отчаяния, в то время как Эдма и Дориаччи, точно две школьницы, прятали лица в обеденные салфетки.

Элледок встал и, нечеловеческим усилием взяв себя в руки, вновь принял облик морского волка и поклонился присутствующим, поднеся пальцы у фуражке, героический и скрупулезный до мозга костей.

– Я буду поджидать разъезда пассажиров на трапе, – заявил он.

Он выпрямился и вышел. За столом остались только Боте-Лебреши, Дориаччи, Бежар с Ольгой, Жюльен и Кларисса.

– Уже очень поздно, – сказала Эдма, посмотрев на часики «Картье», доставленные в кофре на «Нарцисс» специально для этого рейса вместе с тремя-четырьмя безделушками за ту же цену. – Мы позавтракали в два часа благодаря вам, Арман. Что вы делали на причале в этот час, если это не секрет?

– Я искал кое-какие финансовые издания, моя дорогая, – объяснил Арман, не отрывая глаз от тарелки.

– И вы, естественно, принесли «Эко де ла бурс», «Журналь финансье» и тому подобное? Я не знаю даже, начался ли показ коллекций домов моды в Париже…

– А вам я нес «Регар», чтобы показать снимок мадемуазель Ламуру и месье Летюийе, – пояснил Арман, смело защищаясь, – но месье Летюийе бесцеремонно забрал его у меня из рук, пока я шел сюда. Более того, я подозреваю, что именно в этот момент он решил поесть в городе. Похоже, ему не нравится этот снимок, а ведь на нем он вышел неплохо…

– Господи, – проговорила Эдма. – Господи, а я это пропустила! Стоит мне подумать, что я могла пропустить ваш арест, мой дорогой Жюльен… Я, наверное, заболела бы.

– Но ведь я, – добродушно заметил Жюльен, – и без того вас развлек. Я едва не продал подделку главному редактору «Форума», я вступил с ним в кулачный бой, и так далее. – Он быстро свел разговор на нет, но недостаточно быстро, ибо с изысканными комментариями выступил Симон Бежар.

– И вы увели у него жену, поставив его в смешное положение, и теперь он вас обожает, – радостно проговорил Симон.

И он разразился хохотом, а вместе с ним рассмеялась щебечущим, покорным смешком Ольга и громоподобным – Дориаччи, которую этот день и эта ночь одиночества, похоже, привели в прекрасное настроение. Она встала, направилась к двери царственной походкой, накинув на себя ярко-красную шаль. Затем подошла к Клариссе, и та расцеловала ее в обе щеки, а потом Эдма и Ольга, затем Симон и Арман, покрасневший при этом, и, наконец, Жюльен, которого она целовала чуть дольше, чем остальных.

– Adios, – проговорила она у двери. – Схожу с этой тропы. Если доведется что-нибудь петь там, где будете вы, приходите меня послушать и без билета. Пассажирам «Нарцисса» я задолжала песни Малера, три арии Моцарта и одну песню Рейнальдо Гана. Будьте счастливы, – проговорила она и вышла за дверь.

Прочие посмотрели ей вслед, поднялись, пересмеиваясь, и направились к трапу прощаться друг с другом, с Элледоком и Чарли.

Кларисса держала Жюльена за руку и бросала взгляды на город, взгляды, полные тревоги, но Жюльену понадобилось всего лишь минут пятнадцать, чтобы взять напрокат машину и погрузить в нее половину их багажа.