Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Стареем мы с тобой. Стыдно признаться, а ведь я своими глазами наблюдал на Скалистом… Георгий Степаныч вот так же над дизелем священнодействовал, когда в полярную ночь аккумуляторы сели. И слова те же: «Дадим ему, родимому, прикурить!» И вот на тебе – вылетело из памяти…
– Саша, небось, слушает и думает: «Расхныкались, старые склеротики!» – Семенов подмигнул Бармину, застегнул каэшку, поднялся. – Отдохнули? Давайте заканчивать, а то в Мирном, бьюсь об заклад, нас уже похоронили.
– Кого похоронили? – Филатов испуганно приподнялся, протер глаза. – Меня?
Все засмеялись.
– Жить тебе до ста двадцати лет, возлюбленное чадо мое, – басом изрек Бармин, погладив Филатова по голове. – До величавой серебряной старости. Она у тебя будет прекрасной. Как подойдешь к пивной, люди начнут расступаться и почтительно шептать друг другу: «Это он, тот самый долгожитель Филатов, который в прошлом веке в обнимку с небезызвестным Волосаном дрых на куполе Антарктиды. Пустите его вне очереди!»
– Звонок ты, сколько надо, столько и проживу, – пробурчал Филатов, вставая и обводя радиорубку мутным взором. Прислушался. – Тарахтит?.. Ну, я потопал.
– Погоди, кофейку выпей! – крикнул ему вслед Бармин.
– Потом, – отмахнулся Филатов, притворяя за собой дверь.
– Пропала, Саша, впустую твоя баллада, – посочувствовал Семенов. – Андрей, пока мы заканчиваем, сними показания для сводки. Берись за блок питания, док.
* * *
– Держит нагрузку?
– Нормально. – Дугин кивнул на щиток контрольно-измерительных приборов. – Сам очухался или подняли?
– Волосан, собака, всего облизал. – Филатов провел рукой по лицу. – Как вода в емкости?
– Быстро нагревается, каждые полчаса сливаю.
– Снег добавляешь?
– А как же.
– Погоди… – ошеломленно произнес Филатов. – Каждые полчаса? Так сколько же я прохрапел?
– Да часа три.
– Брешешь.
– Собака брешет, а человек говорит, – обиделся Дугин.
Филатов распахнул каэшку, прислонился к дизелю и с наслаждением зажмурился от хлынувшего на него тепла.
– Не всегда говорит.
– В каком смысле? – насторожился Дугин.
– А в том, что иной, когда надо говорить, молчит.
– Ты о чем?
– Сам знаешь.
– Неужели ты про этот паршивый аккумулятор? – изумился Дугин. – Намекаешь, будто я нарочно смолчал?
Филатов не ответил.
– Даже смешно! – Дугин выдавил из себя смешок. – Нет, ты в самом деле? Пойми, просто не до того было, внимания не обратил. Вот не ожидал, что из-за такой ерунды…
– Подонок ты, Женька. – Филатов сплюнул. – Очень уж тебя, видно, начальство когда-то напугало.
– Вот чудак! – Дугин пожал плечами. – Что мне с ним, детей рожать?
– Прикажут – родишь, – насмешливо ответил Филатов.
– Да брось дуться, Венька, – дружелюбно проговорил Дугин. – Год целый зимовать вместе, перекурим это дело… Ну, не сориентировался я, что ли… Ты уж только это… не трепись Николаичу… Я ж тебе объяснил, просто не до того было… Не скажешь?
Филатов снова сплюнул.
– Не скажу…
* * *
– Пальцы мои, пальцы. – Семенов ожесточенно растирал руки. – Как бы НН СПГ не получить…
– Какой СПГ? – не понял Бармин.
– «Вон с ключа, сапог!» – засмеялся Гаранин. – Только что-то мне подсказывает, Сергей, что на этот раз тебя не погонят, даже если ты будешь работать со скоростью пять знаков в минуту.
Семенов огорченно подвигал плохо гнущимися пальцами, вздохнул и надел наушники. Все притихли; даже Волосан, осознав серьезность момента, перестал скалить зубы и, жмурясь, привалился к камину.
«ЦЕКЮ, ЦЕКЮ, – медленно отбивал на ключе Семенов, – всем, всем, всем. 22 февраля в 17 часов антарктическая научно-исследовательская станция Восток возобновила свою работу. Аппаратура работает нормально, люди здоровы. Начальник станции Семенов».
– Всё? – не выдержал Бармин.
– Ш-ш! – остановил его Гаранин. – Это первая – для всех, сейчас пойдет диспетчерская.
Семенов промассировал указательный палец и продолжил:
«УФЕ, УФЕ, Мирный, Шумилину. 22 февраля в 17 часов станция Восток расконсервирована. Приступили к работе. Трехдневное молчание было вызвано неисправностью дизелей и отсутствием энергии. Электростанция восстановлена. Все здоровы, готовы к приему самолетов с грузами и людьми. Максимальная температура 46, минимальная 51, ветер южной четверти 3–5 метров в секунду, видимость тридцать километров, атмосферное давление 462. Семенов».
Потом был долгий эфирный разговор, Семенов слушал, что-то отвечал и, наконец, снял наушники и выключил рацию.
– Порядок? – спросил Гаранин.
– Порядок.
– Что в Мирном?
– Метет, двадцать три метра.
– Сказал Белову, чтоб не суетился?
– Ага… У Крутилина ребро сломано, в этот сезон отлетался… Тебе от Наташи радиограмма, пишет, что любит. Нашла кого…
– А что Вера? – улыбнулся Гаранин.
– Только целует, – вздохнул Семенов. – Смотри ты, док отвалился.
– Пусть поспит.
– Нет уж, – мстительно сказал Семенов. – Его не только целуют и любят, а еще ненаглядным называют и дни считают. Он у меня за это сейчас померзнет!
Семенов подошел к Бармину, потряс его за плечо.
– Что? Куда? – сонным голосом просипел Бармин. – Какие новости, Николаич?
– Скоро принесут газеты, узнаем.
– Тогда и разбудишь. – Бармин повернулся на другой бок. Искоса посмотрел на Семенова, начал, ворча, вставать.
– Ничем не могу помочь, Саша. – Семенов развел руками. – Традиция. Зови ребят, потом отдохнем.
Закутанные, стоя спиной к ветру, люди столпились у мачты. Семенов тщательно приладил флаг и стал медленно его поднимать.
«Прости, друг ты мой Коля Белов, – подумал он. – Конечно, хороший кадр у тебя пропал, но что поделаешь? Флаг поднимают только тогда, когда станция начинает жить».
Трудно отпускает Антарктида
ВЛАДИСЛАВУ ГЕРБОВИЧУ,
мужественному полярнику и несгибаемому человеку —
с любовью
Из записок Груздева
Попробую разобраться, с чего все началось. Нелегкое это дело – разложить по полочкам причины и следствия. Впрочем, в этом есть и свой плюс, ведь наша память вроде решета: труха проваливается, а существенное остается.
Конечно же, все началось с предложения Семенова! Не призови он нас тогда остаться, не было бы и этой истории. Семенова я не любил.
Общаясь с ним, я постоянно чувствовал его извечную, давящую правоту, превосходство его сотканной из одних достоинств личности над своей ущербной. Будь у него герб, на нем следовало бы отчеканить: «Долг, справедливость, дисциплина и порядок!» Для меня же этого многовато. Если такие категории, как долг и справедливость, я воспринимаю всерьез, то дисциплина и порядок еще со школьной скамьи внушают мне ужас. Они предполагают беспрекословное подчинение любым распоряжениям свыше, против чего вопиет все мое существо. Терпеть не могу железной дисциплины! В моей характеристике после дрейфа на Льдине было написано: «Инженер-локаторщик и магнитолог высокой квалификации. В коллективе уживается трудно, не всегда дисциплинирован», – почти что волчий билет для
