СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

По обычаю, Василий велел позвать к столу путного боярина, стольника Семена Ивановича.

– А что, Семен, не видать воронья боле?…- полушутливо спросил великий князь, когда путный садился за стол.

Стольник взглянул на государя и в том же тоне ответил:

– Не видать, государь великий. Должно, Лука Петрович распугал всех,- добавил он, бросив мельком взгляд на дворецкого.

Лука Петрович, такой же хмурый, как и вчера, досадливо крякнул.

Сознание, что наступил Великий пост, сдержало Василия от проявления дальнейшей веселости; он серьезно заговорил о поездке и не позволил себе больше ни одной улыбки…

После стола государь стал одеваться в предстоящий путь. Поверх атласного зипуна он надел малиновый бархатный кафтан, убранный золотым кружевом, а сверху чугу [157] с короткими рукавами по локоть и подпоясался богатым поясом, обернув его раза четыре вокруг себя. Красные сафьяновые сапоги были заменены мягкими ичигами [158] на теплом меху…

Высокая шапка с атласным белым верхом и околышем из соболя, персчатые бобровые рукавицы, шуба из черно-бурых лисиц и богатый посох, украшенный каменьями, лежали наготове…

Василий пошел проститься перед отъездом с матерью и женой.

Обе княгини уже давно встали и в ожидании прихода государя сидели в той же светлице, что и вчера.

Княгиня Марья через своих боярынь уже знала, что Василия вечером посетил митрополит; знала, что муж снова решил ехать, и сидела бледная и расстроенная. В присутствии суровой свекрови она боялась громко выказывать свое огорчение; она сидела, склонившись над пяльцами, и золотое вышивание было все смочено ее слезами.

Старуха Софья встретила сына приветливо, но сдержанно; она вообще была неохотницей до нежностей и ласк…

– Собрался, Вася? – посмотрела она на великого князя.- Ну и поезжай с Богом… Дело доброе, помолись и за нас, грешных…

Василий, несмотря на свой тридцатидвухлетний возраст, был все еще в полном повиновении у матери и в ее присутствии робел, как мальчик. Без ее совета он не решался ни на один шаг; пробовал он было возражать или поступать самостоятельно – и ничего не выходило…

– Молчи уж, сынок!- только и скажет, бывало, старуха, и Василий тотчас же смирялся.

Софья очень любила сына, но не обманывалась на его счет.

«В кого он такой уродился?- жалостливо думала она, глядя на болезненного, слегка сутуловатого сына.- Ни в меня, ни в отца не пошел, а до деда и рукой не достанет!…»

Василий попрощался с матерью, поклонился ей трижды в землю и подошел к жене.

Княгиня Марья не выдержала: обняв мужа, она залилась горючими слезами…

– Не дури, Марья!- строго прикрикнула на нее свекровь.- Не в Орду муж едет, а ты как по покойнику воешь!…

Василий поцеловал жену и торопливо вышел из светлицы, но и в третьей горнице он еще слышал за собой отчаянные рыдания княгини Марьи…

Василий на минуту остановился было, оглянулся назад, но потом махнул рукой и быстро пошел на свою половину…

На дворе было еще темно, но чувствовалась уже близость рассвета, когда великий князь в сопровождении бояр и стольников вышел на крыльцо.

Поддерживаемый с двух сторон под руки, Василий спустился по ступеням и уселся в крытые сани, обитые внутри мягкими теплыми мехами…

Великокняжеская повозка была запряжена в две белые лошади, гусем. Переднюю лошадь держали под уздцы, два кучера; они, по обычаю, должны были идти пешком…

Дворецкий подал знак: мелодично звякнули серебряные бубенчики и бляхи, украшавшие сбрую царских санников [159]. Великокняжеский поезд медленно двинулся к воротам кремлевского двора…

Боярин Лука Петрович обождал, пока поезд скрылся в воротах, вздохнул и стал подниматься на крыльцо.

– Дай-то Бог, чтоб все по-хорошему!- прошептал он и, сняв свою высокую шапку, перекрестился на кресты кремлевских соборов и церквей.

Миновав Неглинные ворота, царский поезд двинулся по направлению к северным рогаткам, закрывавшим Ярославскую дорогу.

Москва начинала просыпаться. На небе уже погасли звезды, и город окутала предрассветная мгла февральского утра. В сыром воздухе уныло повис редкий, великопостный звон, несшийся со всех концов Москвы.

Царский поезд растянулся на добрую четверть версты. Впереди шли человек тридцать скороходов с цветными фонарями в руках и освещали дорогу. За скороходами ехал верхом путный боярин, стольник Семен Иванович, с толпою конных вооруженных холопов; за отрядом слуг, в самой середине поезда, подвигалась великокняжеская каптана, окруженная десятком молодых боярских детей на конях и в богатых уборах. Непосредственно за каптаной государя следовала другая, поменьше, в которой ехали два малолетних сына Василия – Иван и Юрий – с дядькой-боярином… Несколько повозок, в которых сидели сопровождавшие государя бояре, замыкали собою поезд…

Навстречу то и дело попадались пешие и конные путники: москвичи поспешно сворачивали в сторону, снимали шапки и низко кланялись.

– На богомолье государь великий выехал!- говорили друг другу жители, провожая глазами последние по возки.

Поезд добрался наконец до рогаток и выехал из города.

Было уже почти совсем светло.

Слезы жены хотя и подействовали на великого князя, однако утреннее хорошее настроение еще не рассеялось; убаюканный мягким покачиванием саней, Василий сладко задремал. Когда он очнулся, на дворе стоял уже белый день… Февральское солнце слепило глаза своим ярким светом и грело совсем по-весеннему…

Василий выглянул из возка и спросил ближнего боярского сына:

– Много ли отъехали, Василий?

– Пятнадцатую версту едем, государь великий!- снимая шапку, ответил спрошенный.- Часа через полтора Клязьму переезжать будем…

Великий князь приказал поднять задок возка. Спать ему больше не хотелось. Дорога шла березовым лесом; неширокая колея, проложенная еще в начале зимы, кое-где уже успела потемнеть под лучами февральского солнца…

«Весна дает себя знать…» – с удовольствием подумал Василий, оглядываясь кругом. В лесу было тихо, только по временам раздавался слабый писк какой-нибудь маленькой зимней птички.

Царский поезд выбрался на поляну; в стороне от дороги жалось несколько почерневших избенок… В воздухе запахло курным дымом.

С придорожных берез, где на верхушках темнели неуклюжие вороньи гнезда, поднялось несколько черных птиц; вспугнутые людьми, они суетливо захлопали крыльями, наполняя воздух своим неприятным криком.

Василий поднял голову, и в ту же минуту ему вспомнились слова дворецкого: «А дня за три, как прийти татарам, тучей стояло воронье над Москвой…» Вспомнил великий князь и отчаянные рыдания жены сегодня утром; вспомнил – и неприятное, тревожное чувство стало наполнять его душу… Через некоторое время страх до такой степени овладел им, что в голове его шевельнулась мысль: не вернуться ли назад?…

– Сколько проехали?- спросил он у того же боярского сына.

– Клязьма видна, государь великий!- ответил тот, указывая вдаль рукой.

«Половина пути,- мелькнуло в голове государя,- вернуться разве?… Стыдно больно… Засмеет мать, да и митрополит укорять будет… Поеду!» – решил Василий.

Скрепя сердце ехал он дальше, а мрачные мысли, словно злые недруги, теснились к нему со всех сторон…

«Что же будет-то, Господи Боже мой?- тоскливо думал великий князь.- Татары придут? Москву подожгут, жену и детей в полон возьмут? Да нет!- сейчас же успокаивал он самого себя.- Не может того быть, не для чего ханам злобиться на меня: одарил всех сверх меры, деревень да сел роздал сколько!… Не придет Улу-Махмет, друг он мне теперь!… Так что же будет?- вставал снова перед ним вопрос.- С братьями опять нелады, что ли? И то не похоже!… За Можайскими искони того не водилось… Разве Юрьевичи?… Да и с ними счеты, кажись, кончены… Дмитрий-то совсем на житье в Москву переселился. «Не надо,- говорит,- и удела мне…» Шемяка разве?… От него всего ждать можно… Да, опять, и он не пойдет больше на смуту. В Рождество еще при митрополите святом говорил: пусть, грит, страшною казнью накажет меня Бог, коли рука моя поднимется на тебя, государь великий – и крест целовал… Нет, не пойдет и он ни на что больше… И так уже довольно было меж нами! Вспомнить страшно, что было!…» Василий покачал головой, вздохнул и перекрестился.

«Да, много зла,- повторил он про себя.- Как дядя, Юрий Дмитриевич, жив был, ни одной, кажись, минуты покойной не было…»

Картины недавнего еще прошлого замелькали перед ним.

При отце-покойнике все было тихо: никто не смел перечить… Захворал отец, промучился с неделю да и отдал Богу душу… Страшная была та ночь!… Он-то, Василий, совсем еще малым парнишкой был – двенадцати лет… Почувствовал отец смертного часа приближенье, призвал Фотия, митрополита, бояр всех… «Василия моего в обиду не дайте,- стал он им говорить,- мал еще он, дите совсем, а дядья рады изобидеть будут…» Бояре все крест на том поцеловали… Почитай, все потом клятву сдержали… Умер батюшка, поднялась смута… Дядя-то, Юрий Дмитриевич, и слышать не хотел, чтоб малолетний племянник стол московский занял… Поднялась вражда великая!… Много о ту пору добра сделал Василию митрополит Фотий! Истинно святой человек был!… Поехал он в Галич, дядю, Юрия Дмитриевича, вразумлять… Гордо принял его дядя…О мире и слышать не захотел. Разгневался на него владыка, уехал в тот же день из Галича, не дал бла-гословения своего пастырского ни князю, ни жителям… И – велики чудеса Господни!- на другие же сутки начался в городе мор, какого отродясь никто не видал!… Испугался дядя, поскакал догонять владыку… На коленях стоял перед угодником Божьим, прощенье вымаливал… Внял его слезам владыка, вернулся назад и благословил Галич- мор как рукой сняло!… Смирился поначалу дядя, признал государем его, Василия… Три года прожил в мире… И опять досада дядю взяла… В тот год дед, Витовт литовский, умер, Юрий-то и набрался духу… Складную грамоту прислал… Решили наконец в Орду ехать – судиться…