Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Героические борцы за свободу! — начал Оканья. — Мученики благороднейшего дела! Ваши имена будут вписаны золотыми буквами на скрижали нашей истории! Братья! Те, кто завтра будет расстрелян, шлют вам привет и склоняют пред вами головы!

Широким жестом он сорвал с себя шапку. Все последовали его примеру. Часовой щелкнул затвором:

— Назад! На бастионе стоять не велено!

В ответ раздался голос Санчеса Оканья:

— Презренный раб!

Лодка под парусом с морской полицией на борту вылавливала трупы. Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Толпа на бастионе пришла в неистовство, никто не желал уходить. И тогда затрубили тревогу — и выбежала стража.

Охваченный нервной дрожью Начито повис на руке студента:

— Всем нам конец!

Старик, латавший одеяло, спокойно воззрился на него и со смешком заметил:

— Не стоит так цепляться за эту дерьмовую жизнь!

Тоненьким, прерывающимся голоском Начито всхлипнул:

— Не хочу умирать! За мной нет никакой вины. Меня сгубили ложные улики!

— Как! Вы не за революцию пострадали? Стало быть, вы разделите участь честных людей, не имея на то должных прав.

Начито, вконец ослабевший от страха и безысходной тоски, умоляюще уставился на старика заключенного, который, нахмурив сурово брови, погрузился в этот момент в тщательное изучение геометрии одной из заплат на разложенном у его ног одеяле. Начито сделал попытку заручиться благорасположением пергаментного старика. Случай свел их под смоковницей в углу внутреннего двора-коридора.

— Я никогда не сочувствовал революционным идеям и теперь очень об этом сожалею. Вот вы настоящие герои, и вам обеспечено место в анналах истории. Мученики за идею. Знаете, друг мой, доктор Санчес Оканья так проникновенно говорил!

Слова Начито подхватил с мрачным воодушевлением студент:

— Лучшие головы республики на стороне революции!

Начито льстиво поддакнул:

— Самые лучшие головы!

Латавший одеяло старик, вдевая нитку в иголку, с угрюмой презрительностью отрезал:

— Значит, для того чтобы это уразуметь, надо самому побывать в Санта-Монике? По всему видно, молодой человек, что и вы тоже далеко не революционер.

С металлом в голосе Марко Аурелио отчеканил:

— Теперь раскаиваюсь, что я им не был, но, если только выйду отсюда, непременно стану.

Делая узел на нитке, старик заметил со смешком:

— Благими намерениями ад вымощен!

Марко Аурелио внимательно посмотрел на старого конспиратора и нашел его слова столь глубокомысленными и справедливыми, что даже не обиделся. В тюрьме для политических заключенных, бестрепетно ожидавших смерти, они казались ему неоспоримой истиной.

Морские валы били в крепостную стену, гобои волн славили триумф смерти. Черные птицы кружили в небесной синеве, их тени бороздили каменные плиты тюремного двора. Марко Аурелио впервые почувствовал унизительность всей прежней своей жизни, пришпиленной к материнской юбке, жизни пустой, нелепой, как движения марионеток, о которых забывают, едва лишь кончается представление. Теперь его мучило былое политическое безразличие. Эти стены, эта темница, где томились страстные борцы-революционеры, усиливали в нем презрение к своей прожитой напрасно жизни, прожитой в младенческом бездействии среди домашнего уюта и схоластических занятий ради школьных и университетских поощрений и наград. В смущении внимал он старику, ловко орудовавшему иглой:

— Вы угодили сюда по несчастной случайности или вас подослали нарочно, чтобы подслушивать здешние разговоры? Тут, приятель, надо бы сразу внести полную ясность. Пройдитесь по загородкам и поищите, авось найдется какой-нибудь поручитель. Вы утверждаете, что вы студент? Здесь полно университетских. Если хотите сыскать друзей в этой клоаке, постарайтесь поскорее подтвердить это делом. Платонические революционеры особого доверия не внушают.

Студент сильно побледнел. Начито, глядя на старика с умильной собачьей преданностью, взывал к милосердию:

— Ведь и меня тиран Бандерас держал в постоянном страхе. Это такой кровопийца! Но нелегко было вырваться из его цепей. Для полезного дела я не пригоден, да и кому я нужен, коли я куска хлеба не умею заработать? Генерал бросал мне со стола кости, и я должен был терпеть все его насмешки. Для него я был чем-то вроде шута горохового. По-своему он, быть может, даже ценил меня. Вы скажете, что это плохо, что я отпетый подонок, что ниже пасть уже невозможно, что свое человеческое достоинство нельзя втаптывать в грязь? Верно. Но подумайте только, что может представлять собой человек, свободная воля которого ограничена законом наследственности? Отец мой — алкоголик! Мать — истеричная психопатка! Генерал хоть и презирал меня и потешался надо мной, но выходки мои его развлекали. У меня были даже завистники. И вот теперь я низвергнут в такую пропасть!

Марко Аурелио и старый конспиратор слушали молча, изредка переглядываясь. Старик подытожил:

— Да, есть субъекты почище любой уличной девки!

Начито, захлебываясь, продолжал:

— Теперь всему конец! Последняя его издевка переполнила чашу. До этого он еще не доходил! Подумать только, расстрелять несчастного сироту! Да ведь сам Нерон в гробу бы перевернулся! Маркито и вы, друг мой, Христом-богом прошу, прикончите меня, пожалуйста! Я так страдаю! Черта ли мне в нескольких лишних часах, если этот проклятый страх отбивает у меня всякую охоту жить! Я знаю свой конец, о нем мне поведали духи: в этом проклятом деле замешаны души праведников. Маркито, пристукни меня, избавь меня от мучительных терзаний. Я не хочу ждать, лучше умереть сейчас, на месте! Старина, пустите мне кровь вот этой вашей иглой, чего вам стоит? Продырявьте меня насквозь! Друзья! Умоляю вас! А если боитесь, то хоть чем-нибудь утешьте меня!

Малодушные и жалкие причитания этого идиотика вызывали в его собеседниках двойственное чувство презрения и сострадания, что легко можно было прочесть и на скорбном лице старого конспиратора, и на бледном от бессонницы лице студента. В страданиях этого опального скомороха была своего рода гротескная величественность, свойственная шутовским похоронам, которыми заканчиваются карнавалы. Стервятники, хлопая пятнистыми крыльями, низко кружились над смоковницей.

Книга вторая

Номер три

Камера помер три представляла собой просторную комнату с зарешеченными окошками под самым потолком, насквозь провонявшую скверной водкой, потом и табаком. Вдоль боковых стен висели гамаки заключенных, по большей части политических, хотя тут можно было встретить и закоренелого уголовника, и убийцу-маньяка, и отважного бродягу, и бездушного лицемера. Чтобы сделать жизнь политических как можно несноснее, полковник Иринео Кастаньон нарочно подселил к ним всю эту публику. Пыльные лучи света, падавшие сверху, скользили по обшарпанной штукатурке, грубо выхватывая из царившего полумрака изможденные тоскливые лица заключенных. Доктор Санчес Оканья, велеречивый и напыщенный, эффектно, как заправский трибун, размахивал рукой с вылезшим из-под рукава манжетом, обрушивая на тиранию громы и молнии:

— Зловещий феникс колониального абсолютизма возрождается из развеянного на все четыре стороны пепла, тревожа тени светозарных наших освободителей. Да, да, я не оговорился, именно светозарных! Их жизненный пример должен стать для всех нас тем светочем, который озарит последние, быть может, часы, нам еще отпущенные. Море возвращает земле ее героев. Прожорливые чудовища голубых бездн оказываются милосерднее генерала Бандераса… Наши глаза…

Оратор осекся. Из коридора донесся стук деревянной ноги. Попыхивая трубкой, мимо камеры проковылял комендант. Вскоре звуки его шагов замерли в отдалении.

Один из заключенных, который, вытянувшись в своем гамаке, читал книгу и спрятал ее при подходе коменданта, снова принялся за чтение. С соседнего гамака к нему обратилась тень дона Роке Сепеда:

— «Знаменитые побеги» почитываете?

— Классиков надо знать.

— Больно занимает вас это чтение! Уж не бежать ли собрались?

— Возможно.

— А ведь и в самом деле недурно было бы сыграть такую шутку с этой пакостной Деревяшкой!

Читавший со вздохом закрыл книгу:

— Пустые мечты! Быть может, нас с вами уже сегодня вечером пустят в расход.

Дон Роке с горячностью возразил:

— Вас — не знаю… Что касается меня, то до победы революции я надеюсь еще дожить. Дальше не загадываю, быть может, и погибну. Возможно. От судьбы не уйдешь.

— Это уж как пить дать. А свою судьбу вы знаете?

— Знаю или нет, но умереть в Санта-Монике мне не суждено. Вот прожил я полвека, а, собственно, что я совершил? Проходил в мечтателях? Нет, чтобы переродиться, надобно слиться с народом, быть с ним заодно, а потом и умереть не тяжко.