Дьюма-Ки - Стивен Кинг

С такими мыслями я лёг и проспал до шести вечера.

x

Об ужине не могло быть и речи. Какой ужин? Подо мной ракушки шептали: «Рисовать, рисовать».

Словно под гипнозом, я в одних трусах поднялся в «Розовую малышку». Включил «Кость», снял с мольберта «Девочку и корабль № 7», отнёс к стене, поставил на мольберт чистый холст, поменьше использованного для «Смотрящего на запад Уайрмана», но достаточно большой. Ампутированная рука зудела, но теперь меня это особо не волновало. По правде говоря, этого зуда я уже ждал с нетерпением.

По радио музыкальный дуэт «Shark Puppy» исполнял песню «Dig». Великолепную песню. С великолепными словами: «Жизнь не только любовь и услада».

Я помню совершенно отчётливо: весь мир, казалось, ждал, когда же я начну. И под грохот гитар и шуршание ракушек я ощущал, как меня переполняет энергия невероятной мощи.

«Я бросаюсь на поиски клада».

Клада, да. Сокровищ.

Я рисовал, пока не зашло солнце. Рисовал, когда луна залила поверхность Залива белым светом. И когда она зашла. И следующим вечером. И следующим. И следующим. «Девочка и корабль № 8». «Ты в игре, если ставишь монету на кон». Я фонтанировал.

xi

Один только вид Дарио в костюме и при галстуке, с аккуратно зачёсанными назад волосами, испугал меня гораздо больше, чем гул собравшихся в аудитории Гелдбарта, где лампы горели вполнакала, за исключением прожектора, нацеленного на лекционную кафедру, которую установили по центру сцены. А ещё сильнее напугал меня тот факт, что Дарио тоже нервничал: подходя к кафедре, он едва не выронил карточки с тезисами своего выступления.

— Добрый вечер, меня зовут Дарио Наннуцци, — представился он. — Я один из кураторов и главный закупщик галереи «Скотто» на Пальм-авеню. Что ещё более важно, я уже тридцать лет участвую в жизни художественного сообщества Сарасоты, и, надеюсь, вы простите меня за небольшой экскурс в, так сказать, Боббиттсторию, если я заявлю, что лучшего художественного сообщества в Америке нет.

Его слова вызвали бурные аплодисменты, хотя, как заметил потом Уайрман, собравшиеся в зале люди могли знать, что Моне — это не Мане, но, вероятно, не отличили бы Джорджа Бэббитта от Джона Боббитта.[130] Стоя за кулисами, охваченный волнением, я пребывал в чистилище, куда попадают все ораторы, пока их неспешно представляют аудитории. Так что слова Дарио доносились до меня из далёкого далека.

Дарио переместил верхнюю карточку в самый низ, и вновь едва не уронил на пол всю стопку. Удержав карточки в руках, он посмотрел в зал.

— Я даже не знаю, с чего начать, но, к счастью, мне не нужно быть многословным, потому что новый талант, если уж вспыхивает, говорит сам за себя.

Однако этими словами он не закончил, а представлял меня ещё добрых десять минут. Я же стоял за кулисами, сжимая в руке один-единственный листок с планом лекции. До меня долетали всё новые и новые имена. Некоторые, вроде Эдуарда Хоппера и Сальвадора Дали, я знал. Другие, как Ив Танги и Кей Сейдж[131] — нет. Каждое новое неизвестное имя усиливало ощущение, что я — самозванец. Страх, который я испытывал, захватив мою душу, распространился и на тело. У меня раздуло живот, хотелось «пустить голубка», но я боялся наложить в штаны. И этим дело не ограничивалось. Всё выступление вылетело из головы, за исключением первого предложения, да и оно казалось очень уж банальным: «Меня зовут Эдгар Фримантл, и я понятия не имею, как сюда попал». Я рассчитывал, что такое начало вызовет смех, а теперь знал, что не вызовет, но по крайней мере это была чистая правда.

И пока Дарио продолжал бубнить (Хуан Миро — то, «Манифест сюрреализма» Бретона[132]), охваченный ужасом бывший глава большой строительной компании стоял за кулисами, сжимая жалкий листок бумаги в холодном кулаке. Мой язык превратился в дохлого слизня, который мог издавать только хрипы. Какая уж там лекция, особенно перед двумя сотнями знатоков живописи, многие из которых защитили дипломы по искусствоведению, а некоторые были грёбаными профессорами. Но хуже всего дело обстояло с головой. Она превратилась в высохший резервуар, который с минуты на минуту грозила заполнить бессмысленная, бурлящая злость: слова могли так и не прийти, но ярость наверняка выплеснулась бы наружу.

— Итак! — радостно воскликнул Дарио, добавив ужаса в моё гулко бьющееся сердце, а живот прихватило ещё сильнее. Ужас — наверху, рвущееся наружу дерьмо — внизу. Сочетание, какого и врагу не пожелаешь. — Минуло пятнадцать лет с тех пор, как галерея «Скотто» последний раз вносила в плотный весенний календарь выставку нового, никому не известного художника, и прежде нам не доводилось выставлять работы, вызывающие столь живой интерес. Я думаю, слайды, которые вы сейчас увидите, и лекция, которая сейчас будет прочитана, объяснят наш восторг и радостное волнение.

Он выдержал театральную паузу. Я же почувствовал, как пот предательской росой выступил на лбу, и стёр его тыльной стороной ладони. Рука, когда я её поднимал, весила фунтов пятьдесят.

— Дамы и господа, мистер Эдгар Фримантл, ранее проживавший в Миннеаполисе-Сент-Поле, а теперь — на Дьюма-Ки.

Они зааплодировали. Будто начался артиллерийский обстрел. Я приказал себе бежать со всех ног. Я приказал себе грохнуться в обморок. Не сделал ни первого, ни второго. Как во сне (в дурном сне), я вышел на сиену. Время вдруг замедлилось. Я видел, что все места заняты, но при этом все места и свободны, потому что зрители вскочили — они аплодировали мне стоя. Надо мной, по купольному потолку зала летали ангелы, не обращая внимания на земные дела, и мне захотелось стать одним из них. Дарио стоял рядом с лекционной кафедрой, вытянув руку. Не ту руку. От волнения он вытянул правую, и рукопожатие получилось неуклюжим и вывернутым. Листок с тезисами смялся между ладонями и надорвался. «Посмотри, что ты наделал, говнюк», — подумал я и на какое мгновение жутко перепугался: неужели произнёс эти слова вслух, и микрофон озвучил их для всего зала? А потом Дарио оставил меня на насесте одного. Я видел микрофон на гибкой хромированной стойке, и более всего он напоминал кобру, поднимающуюся из корзины заклинателя змей. Я видел, как яркий свет отражается от хрома стойки, от ободка стакана, от горлышка бутылки с минеральной водой «Эвиан». Слышал, как начал стихать гром аплодисментов — некоторые уже садились. Я знал, что скоро аплодисменты сменятся выжидательной тишиной. Все будут ждать моих слов. А что я могу им сказать? Даже первое предложение вылетело из головы. Они будут ждать. Молчание затянется. Потом кто-то начнёт нервно откашливаться, поднимется гул. Потому что все они говнюки. Толпа говнюков-зевак с резиновыми шеями, которые сейчас вытянулись до предела, чтобы получше меня рассмотреть. И если мне удастся разлепить губы, с них сорвётся лишь поток ругательств, как при вспышке ярости у человека, страдающего синдромом Туретта.[133]