Мои ранние годы. 1874-1904 - Уинстон Черчилль

Я шел в первых рядах к этой победе. В то время наш мудрый и осмотрительный закон отводил на всеобщие выборы шесть недель. Избиратели, вместо того чтобы голосовать вслепую в течение одного дня, а на следующее утро узнавать, что они сотворили, присутствовали при реальном сражении за результаты. По всей стране кипели ожесточенные, но серьезные дебаты, в которых принимали участие вожди обеих противоборствующих сторон. На электорат можно было воздействовать. Кандидат имел возможность выступить перед любым количеством своих сторонников, если те не прочь были выслушать его. Мастерское выступление того или иного выдающегося персонажа нередко меняло преобладающее настроение в округе или даже городе. Речи известных и многоопытных государственных мужей полностью печатались во всех газетах и изучались широкими кругами политически просвещенных читателей. Таким образом, в острых спорах шаг за шагом выковывалось единое общенациональное решение.

В эти дни, когда осуществлялась политика молота и наковальни, результатов выборов ждали с особым нетерпением. Выборы в Олдхеме проводились одними из первых. Моя политическая платформа состояла в следующем: война была справедлива и необходима; либералы были неправы, выступая против войны, и только сбивали с толку командование; войну нужно продолжать до полной победы, после чего проявить великодушие. Со мной в паре выступал мистер Крисп, купец из лондонского Сити. Мистер Модели из кампании выбыл. Он как-то погрузил свое могучее тело в фарфоровую ванну, и та кракнула под ним, поранив его осколками. В результате бедняга слег. Мои оппоненты, мистер Эммот и мистер Рансимен, разделяли взгляды лорда Розбери на войну, то есть оба они, поддерживая Британию в этом конфликте, заявляли, что консервативная партия тем не менее допустила в ее ходе кучу промахов. Либералы, разумеется, тоже допустили бы кучу промахов, но размерами поменьше. Вдобавок они утверждали, что либералы так тонко смогли бы повести дипломатическую игру, что войны можно было бы и вовсе избежать и достичь ее целей — например, заставить Крюгера пойти на уступки — без пролития крови. Разумеется, все их доводы были совершенно голословными. Я возражал им, говоря, что, как бы ни велись переговоры, буры их прервали, вторгшись на британскую территорию, и какие бы ошибки в ходе войны ни были совершены, мы отразили вторжение и заняли обе вражеские столицы. Консервативная партия к тому же кричала по всей стране, что это особые выборы, в центре которых единственная национальная проблема — признание справедливости войны, ведомой ради достижения полной победы, следовательно, обычные классовые, партийные, сектантские и прочие разногласия сейчас должны быть забыты всеми, кто считает себя истинным патриотом. Тогда я искренне в это верил.

Поддержать меня вызвался сам мистер Чемберлен. В то время им восхищались больше, чем после Мировой войны мистером Ллойдом Джорджем и сэром Дугласом Хейгом, вместе взятыми. Существовала и огромная оппозиция ему, но и она, казалось, понимала, что фигура эта достойна преклонения. На главный наш митинг мы ехали с ним вместе в открытом экипаже. Наши сторонники заполнили театральный зал, противники же толпились на подступах к театру. Уже возле самых дверей проезд нам перекрыла орава враждебно настроенных избирателей. Они истошно вопили и улюлюкали, радостно скалясь при виде своего знаменитого соотечественника, противостоять которому почитали своим долгом и правом. Я пристально следил за реакцией почетного гостя. Ему явно нравился этот многоголосый рев, и казалось, что он, как и мой отец, может сказать: «Никогда я не испытывал страха перед английской демократией». Щеки его разгорелись, и, встретившись со мной взглядом, он лишь весело сверкнул глазами. Да, в те дни это был истинный демос, возглавляемый рядом выдающихся государственных деятелей, а не какая-то аморфная масса, которой манипулируют газетчики! И государственные деятели, и избиратели, и пресса играли в существовавшей структуре свою роль. На митинге мистер Чемберлен поразил всех своей сдержанностью. Его мягкая журчащая речь, его острые продуманные выпады, к которым он подводил аккуратно и постепенно, произвели неизгладимое впечатление. Он говорил больше часа. Особенно оратор покорил слушателей тем, что, приведя факт или цифру, которые вызывали возмущение оппонентов, он поправлялся и извинялся, замечая, что не желает быть необъективным. С тех пор британская политическая система выдвигает фигуры пожиже.

Когда подсчитали голоса — а избирателей было почти 30 000, — выяснилось, что либералы и лейбористы имеют в Олдхеме перевес. Мистер Эммот стал лидером гонки. Однако оказалось, что около двухсот либералов, проголосовавших за него, второй свой бюллетень подали за меня — из личной симпатии и патриотизма. Таким образом, я оттеснил со второго места Рансимена и был избран в палату общин со скромным преимуществом в 230 голосов. Пройдя сквозь шумящую толпу, я со своими товарищами устремился в клуб консерваторов. Там меня ожидали пылкие поздравления лорда Солсбери. Старый премьер-министр, видимо, сидел на телефоне или около него, постоянно получая сведения. А потом на меня обрушился радостный шквал поздравлений и приветствий со всех концов страны. Я стал «гвоздем» выборов. Меня всюду ждали. На следующий вечер я должен был выступить в Лондоне, а мистер Чемберлен ангажировал меня на два следующих дня для выступлений в Бирмингемском округе. Уже на пути туда меня нагнал, сев ко мне в вагон, посланец от мистера Бальфура с известием, что тот просит меня отменить выступление в Лондоне и немедленно возвратиться в Манчестер, чтобы этим же днем выступать там с ним вместе, а вечером завершить кампанию в Стокпорте. Я повиновался.

Мистер Бальфур произносил речь перед большим собранием, когда я вошел. Все присутствующие встали при моем появлении и приветствовали меня громкими криками. Спикер палаты общин торжественно представил меня аудитории. С тех пор все мои выступления проходили при огромном стечении народа. Пять-шесть тысяч избирателей — сплошь мужчин, — живо заинтересованных и сведущих в политике, набивались в шикарнейшие залы, где в президиуме обычно сидели, в качестве группы поддержки, и партийные бонзы, и старейшие члены парламента! Так повелось с тех выборов и продолжается вот уже целое поколение. Два дня я провел у мистера Чемберлена в Хайбери. Один из них он пролежал в постели, но после того, как меня повозили по Мидленду, где я выступил на трех митингах, он пригласил меня к ужину и, будучи в превосходном настроении, угостил портвейном 1834 года. Три недели длилось то, что можно назвать моим триумфальным шествием по стране. Меня отправляли в самые неблагоприятные для партии округа, и я поспособствовал многим победам. Мне было двадцать шесть лет. Стоит ли удивляться, что я считал, будто достиг всего? Но, к счастью, жизнь не так проста и прямолинейна, иначе мы слишком быстро добирались бы до ее финала.