Момемуры - Михаил Берг

1. «Конец прекрасной эпохи» И. Бродского.

2. «Часть речи» И. Бродского.

<…>

26. Машинописный документ «Послесловие».

27. Сочинение «Веревочная лестница».

28. Сочинение «Между строк...».

<…>

34. «Полное собрание сочинений» А. Введенского, т. 1.

После сожжения упомянутых в п. п. 1 — 34 печатных произведений и составлен настоящий акт.

Старший следователь по ОВД Следственного отдела УКГБ ЛО майор В. Гордеев.

Старший следователь Следственного отдела УКГБ ЛО майор А. Кармацкий.

Старший следователь Следственного отделения УКГБ по Новгородской области старший лейтенант Жеглов. 29 октября 1984 года.

Характерно, что уничтожению не были подвергнуты только два произведения из первоначального списка, и каждое по своей особой причине. Это электрографическая копия книги «Марина Цветаева. Письма к А. Тесковой», изданная в 1969 году в Праге, но уже распространявшаяся в Советском Союзе и находившаяся в открытых фонда библиотек, и машинописная копия «Из неопубликованного наследия В.Г. Короленко» (характерна ремарка цензора: «Переписка Короленко с одним из литераторов не содержит политически дефектных материалов»).

Что касается нашей темы, то кроме обвинений Берга в злобной антисоветчине, клевете, пасквилянтстве, религиозной пропаганде, непристойности, сионизме, антисемитизме (практически через запятую), показательно присутствие, явно факультативного для предполагаемого или подготавливаемого уголовного дела с обвинением в распространении антисоветской пропаганды слоя, казалось бы, чисто профессиональных упреков. Их очень легко обнаружить в тексте, они обычно взяты в кавычки, как то, что приписывает себе обвиняемый, но приписывает не по праву. Это слова «писатель», «роман» (причем каждый раз, когда цензору оказывается необходимо обозначить жанр рецензируемого текста, в отзыве появляются кавычки, как будто сакральным является сам романный жанр), «произведение» (так же берется в кавычке всякий раз, когда цензор вынужден использовать слово для дифференциации текста автора) «самиздатовец», «литература» (из характерного оборота «в этой с позволения сказать «литературе»). Такое ощущение, что цензор заранее защищается от возможных претензий, обращенных уже к нему со стороны начальства или контролирующих органов, и в качестве оправдания использует типографский эквивалент слов якобы и псевдо — не писатель пишет роман и создает произведение, а якобы писатель пишет якобы романы и псевдопроизведения. Характерно и главное обвинение А. Степанову со стороны цензора: как он посмел написать, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература». Казалось бы, какая опасность для государства, если один человек высказал о другом свое мнение и напечатал его в количестве 5-6 экземпляров на пишущей машинке? Почему этим обстоятельством должно заниматься столь всесильное ведомство как КГБ, не сомневающееся в том, что случившееся преступление, достойное самого сурового наказания? Потому что сама профессия писателя обладала священным статусом, на который могли претендовать только те, кого к этому служению допустила государственная власть, и любые попытки позаимствовать эти властные привилегии естественно расценивались как государственное преступление.

В романе «Момемуры» Берг ищет художественное воплощение идеям постструктуральной теории и теориям постиндустриального общества, строит модель уникальной социокультурной среды, лишая ее, однако, драматических претензий на героизм, в то время как окружающий социум использует архаические критерии определения общественно значимого, разрешенного и запрещенного поведения, карая последнее с архаической же жестокостью. Уже в 1984 году цензурные оценки двух романов и эссе Берга представляли для КГБ, очевидно, достаточные, к тому же вряд ли единственные юридические основания для предъявления официальных обвинений. Однако до выхода в свет сборника «Круг», являвшегося для КГБ своеобразной вехой в символическом обмене (сборник на отказ от публикаций на Западе), очевидно, было решено скандал не устраивать. Выход сборника, впрочем, задерживался по независящим от КГБ причинам19, и только после того, как в конце 1985 года «Круг» все-таки вышел, следователи, работавшие под руководством будущего героя перестройки генерала Олега Калугина и близкого друга президента Путина В. Черкессова, до этого ограничивавшиеся устными угрозами20, решили рассчитаться с теми, кто, как М. Берг, отказался от участия в «Круге» и продолжал публиковаться на Западе. Время, однако, работало уже против них, первый звонок Бергу с приглашением в КГБ на беседу имел место в середине февраля 1986 года, а сама беседа в Доме журналистов на Невском состоялась в день открытия XXYI съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о наступлении эпохи «гласности и перестройки». Впоследствии автор «Момемуров» описал эту беседу, основной список высказанных ему претензий, заявление следователя (Е.В. Лунина), что уже накопленных ими материалов достаточно для того, чтобы возбудить против Берга уголовное дело. Однако буквально на глазах все менялось, «время пошло другое, два-тpи месяца и все поехало, полезло по швам, и людям из «системы» самим приходилось уже подумывать о том, как заметать следы, искать счастье на новом поприще, в других коридорах»21.

Казалось бы, для книги, еще пару лет назад представлявшейся крайне несвоевременной, пришел звездный час – конечно, вторая культура, как, впрочем, и многие другие формы культурного и политического противостояния не были востребованы перестраивавшимся обществом наравне, скажем, с культурой эмиграции или литературой и философией Серебряного века, однако и интерес к эпохе советского самиздата существовал, и, самое главное, сам факт публикации переставал быть криминальным, как для автора, так и для его персонажей, точнее — многочисленных прототипов.

И, однако, «Момемуры» были опубликованы, причем, в новой версии, принципиально отличающейся от первых двух (самиздатских) редакцией, спустя целых 7 лет, когда интерес к самому феномену «второй культуры» еще более снизился. Эта отсрочка и новая редакция были не случайны. Анализируя стратегию автора в распространении «Момемуров» в разные периоды существования романа, можно прийти к выводу, что Берг сознательно тормозил издание романа — сначала на Западе, а затем, после начала перестройки, — в России. И не только потому, что его волновали проблемы безопасности. Можно ли издавать мемуары, пусто пародийные, но все равно довольно-таки раскованные и откровенные, очень часто ироничные, порой беспощадные, когда большинство героев живы, этот вопрос несомненно вставал перед автором. В следующем ниже комментарии Б. Мартынова, посвященном разысканию имен, используемых в «Момемурах», это проблема обсуждается и по сути дела снимается утверждением, что между романом – произведением художественным, вымышленным, и породившим его слоем жизни существует принципиальная разница. Однако эти вполне здравые соображения, очевидно, не до конца убеждали автора, который, скорее всего, довольно долго не мог победить свои сомнения.

По крайней мере, та радикальная переработка романа, которая была осуществлена перед публикаций журнального варианта «Момемуров» в «Вестнике новой литературы» в 1993-1994 годах, почти наверняка была связана с желанием уйти еще дальше от легко узнаваемых биографических реалий. Правда, нельзя исключить и то, что эта редактура соответствовала уже проявившейся при создании второго варианта романа тенденции дистанцирования от современности. Так или иначе, практически все приметы советской действительности в их общеизвестном или андеграундном преломлении были в итоге заменены пародийными транскрипциями вымышленной латиноамериканской действительности, вместо имен реальных писателей (или заменявших их первой буквы фамилии), топографических названий, административных обозначений, всем известных сокращений и аббревиатур возникли экзотические имена и названия; и роман на материале ленинградского и московского андеграунда 70-80-х годов превратился в повествование о некоей русской колонии где-то на острове то ли в Тихом, то ли Атлантическом океане.

Какие-то замены носили случайный характер, другие — системный, и повторялись на протяжении всего текста романа. Так, если для имени главного героя из автобиографического пласта повествования в первой и второй самиздатских редакциях 1984 использовались только два сочетания «будущий лауреат» и «наш писатель», то в редакции 1993 года появляется, наконец, сэр Ральф Олсборн, будущий лауреат Нобелевской премии. Он, как и остальные представители русской колонии (так в романе стали называться представители ленинградской «второй культуры») жил в окружении аборигенов (обычных советских людей, не находивших в оппозиции к советской власти). Для самой советской власти в разные ее периоды возникли разные обозначения: сталинская эпоха — диктатура генерала Педро, ленинградский КГБ с офисом на Литейном, 4 — охранка Сан-Тпьеры, советская литература — колониальная литература, и т.д. Трансформировались не только имена и названия – по сути дела появилась новая топография романного пространства, и вместе с переменой места действия, множества социальных, политических и культурных констант изменился и сам жанр произведения, которое из документального повествования с элементами художественной реконструкции событий и персонажей превратилось в пародийную антиутопию на основе реальных и вымышленных фактов (хотя в большинстве случав в качестве последних вступали более-менее известные и циркулировавшие в среде ленинградской неофициальной культуры слухи, мифы, сплетни, анекдоты и легенды).