Степан Разин - Степан Злобин

Он вспомнил московского беглеца, который жил у него в станице после «медного» бунта.

«Ведь бил же с ним царь по рукам, а потом обманул! Вот еще тебе царская правда! Ее ли мы шли добиваться?!»

Степан не слыхал, как сняли его с телеги, не заметил, как ввели его на высокое крыльцо Земского приказа, как скинули с плеч лохмотья и вздели руки в ременные кольца.

Только тогда, когда стали поднимать его на дыбу и начали выворачиваться из плеч суставы, он оторвался от своих размышлений.

Он осмотрел застенок с пыточными орудиями, двух палачей, подьячего и плюгавого человечка в боярской шапке.

– Вот тут и живет, значит, царская правда! – сказал он вслух...

Птица холзан

Степан всего себя словно зажал в кулак.

«Стоять до последнего твердо и крепко. Осилить их. Не показать ни страха, ни муки, бровью не дрогнуть!» – сказал он себе и держался.

Тело уже измучено пытками. Боль везде. Ни кровинки, ни жилки уже не осталось не тронутой болью, и оттого боль стала уже безразличной. Вначале, когда удар кнута падал на спину, раздирая кожу, хотелось унять эту боль, но когда от ударов кнута и плетей, от ожогов, побоев, щипцов и крючьев боль охватила все существо, – она притупилась...

– Хотел ли стать выше бояр и самого государя? – спрашивал сам Одоевский, ведавший Земским приказом.

– Дурак! И сейчас я выше тебя, – спокойно сказал ему Разин и плюнул сверху в лицо боярина...

Как он взбесился!.. Сам бросился бить по ногам железным прутом.

– Не боярская справа палаческий хлеб отбивать. Подохнешь, косой. Глянь, слюни по бороде потекли, – сказал искалеченный Разин, не выдав муки...

Больше он ничего не запомнил от первой пытки. Очнулся, когда палач отливал его холодной водой, и тотчас, открыв глаза, спросил палача:

– Как боярин, не сдох?..

Теперь привели его ночью на расспрос во Фролову башню {Прим. стр. 420}. При красно-желтом коптящем свете свечей на кирпичных стенах колебались тени бояр, дворян и дьяков.

«Сошлись, сволочь, ночью клевать человечье мясо. Любо вам знать, что сам Стенька у вас в застенке. Не был бы Стенька в застенке, быть бы вам всем под Стенькой!» – подумал он, довольный, что думка эта вышла у него так складно.

Они нашли новую муку. Еще цела была голова. Угадали больное место! Волосы сбрили. Под бритвою проступила рана. Череп треснут, и в трещине «дышит» мозг, только кожа его покрывает. На бритое темя, почти что на голый мозг, стали капать по капле холодную воду... Так в первые дни после того, как очнулся, болела рана, а может быть, меньше. Тогда он от боли терял сознанье, теперь держался.

Спрашивали, писал ли письма бывшему патриарху Никону.

– Его спрошайте, чего вы пристали ко мне! – сказал Разин.

Спрашивали про тех, кто ему писал письма, откуда, о чем.

– Народ писал. Всем вы постылы, как чирьи. Молили башки вам посечь, а я обещал, да не сдюжил.

– Кто? Кто? Кто? – с каждой каплей, падавшей на мозг, допрашивал дьяк.

– Все равно не скажу, – заключил Степан и замолк. Замолк потому, что, если бы выдавил слово, оно превратилось бы в рев... Не выпустить звука, ни звука – вот все, о чем думал, чего хотел, теряя и слух и зрение.

– Кто? Кто?

Степан не ответил. Они сдались и отстали.

Опять потянули на дыбу. Не поняли, что любая боль в этот миг для него была лишь отрадой: она отвлекала от несравнимой и страшной боли в мозгу...

Наконец-то опять посветлело в глазах. Разин узнал в толпе Юрия Долгорукого.

– Постарел ты, Егорка, – сказал Степан ему, как знакомцу. – Жалко, дьявол, ты прошлый год не попал мне. Вот я бы тебя пытал!..

Сверху, с дыбы, он обводил глазами толпу, чтобы лучше отвлечься от боли и вытерпеть все мученья.

У входа стояли стрельцы: один из них был похож на Чикмаза. В верхние окна башни светила луна. «Может, в остатний раз ее вижу!» – подумал Разин и задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.

Палач калил в это время железный прут. Боль в плече отвлекала Степана от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.

– Где казну зарывал? Куда ложил клады? – спросил Одоевский.

Разин смолчал.

Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.

– Где клады зарыл? – повторил боярин.

– В сердцах народных зарыл, и ты откопай себе на беду, – ответил Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый, испуганный взгляд нестарого человека, который сразу отвел глаза, словно во взоре Степана увидал что-то страшное...

Разин узнал его...

– Ба! Сколь чести! И царь тут! – воскликнул он, принудив себя к усмешке.

Царь не совладал с собой, вздрогнул.

– Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не видал! О тебе только думка! – сказал ему Разин.

– Замолчь! – крикнул Одоевский. – Эй, заплечный, заткни ему глотку!

– Дурак! Я тебе ничего не открыл и вперед не открою... Царю государево дело скажу... всю тайность открою... А то вы, бояре, сокроете правду мою от него!..

Одоевский ничего не смел решить сам, и хотя царь присутствовал в башне тайно, он ждал царского слова.

– Пусть говорит, – смятенно пробормотал царь.

– Сказывай, вор! – приказал Одоевский.

– Не тебе, пес, – царю, – сказал Степан. – Спусти дыбу, палач. Выше бояр – мне по чину, а выше царя – невместно!..

Палач растерялся. В первый раз в жизни видел он человека такой непреклонной силы.

– Спусти, – едва слышно сказал царь.

Раскидав под дыбой горящие угли, палач спустил Разина. Ноги его коснулись кирпичного пола.

– Сказывай, что хотел, – приказал Одоевский.

– Бояр побивал, города воевал – о тебе, государь, я все мыслил, – сказал Степан. – Теперь одолели меня, на Москву везли – и вся думка была о тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и привел! Для тебя одного я берег мою тайность. Другим ее не разуметь: на Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова степ, а в степу... дудаки пудовы... Поезжай потешься, да главная тайность в том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!

– Заплечный! Тяни! – крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем. – Скажешь, ты, вор, каково «государево дело» хотел молвить! – хрипел он Разину.

– Нашего царя дело едино: пташек травить – в том он смыслит! – глумливо сказал Разин.

– Кнута! – не выдержав, взвизгнул царь.

Он подскочил сам к Степану; крепко вцепившись, выдернул клок его бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.

Страшные удары кнута снова рушились на спину Разина. Но, теряя сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:

– Запомни, царь... азиатская... птица... холзан...

Конец великого канцлера

Всю жизнь расчетливый, выдержанный и спокойный, Ордын-Нащокин на глазах всех знавших его начал быстро стареть, сделался вспыльчивым, раздражительным, никому в приказе не спускал малейшей описки, рвал на клочки подаваемые на подпись бумаги и разгонял подьячих. Он вдруг увидал со всей ясностью, что постоянные разъезды в посольствах оторвали и отдалили его от царя. Без него царь нашел себе нового друга: с каждым днем завоевывал все большую силу, все большее доверие государя Артамон Сергеевич Матвеев. Почувствовав, что прежнего отношения царя не вернуть, Ордын-Нащокин утратил и прежнюю уверенность, которая всю жизнь давала ему силы для борьбы с нелюбовью дворянской знати...

Дьяки и дворяне в приказе тоже почуяли эту перемену в положении своего начальника. В последний раз, когда Афанасий Лаврентьевич был в Польше для переговоров об утверждении Андрусовских мирных статей, в грамоте, присланной ему из приказа Посольских дел, его наименовали просто боярином, пропустив знаменитый титул – «большой государственной печати и великих тайных посольских дел оберегателя». Ордын-Нащокин прислал оттуда царю раздраженное письмо с жалобой на своих собственных подчиненных, на неправды и нелюбовь окружающих. Царь его даже не захотел успокоить и ограничился только тем, что приказал отослать ему новую грамоту – с титулом.

Это последнее посольство было завершено блестяще. Никто даже не мог ожидать, что ему так твердо удастся отстоять занятую позицию и удержать на вечные времена в русских руках «матерь русской державы и веры Христовой» – Киев. И, несмотря на такие великие и успешные труды, по возвращении в Москву Ордын-Нащокин даже не сразу был принят царем. От обиды слезы сжимали горло боярину. Он старался себя утешить тем, что государю сейчас недосуг, что его тревожит казацкий мятеж, который пылает на Волге. Однако Ордын-Нащокин вскоре узнал, что государь собирается сочетаться браком ранее полного умиротворения государства. Как государственный муж, Афанасий Лаврентьевич считал, что это разумный шаг, потому что царская свадьба покажет всем, что трудности миновали, и отвлечет внимание от мятежа, которому в чужих государствах уделяли в последнее время слишком большое внимание...