Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Откуда знаете? – заинтересовался Леденцов.
– А через скрытую камеру. – Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.
Теперь пиджак дернули спереди. Петельников повернулся к солидной.
– Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот–то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку–то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трется… Мы и живем–то одной семьей: я, Мария да Василий. Без него–то зачахнем. Найди котика, соколик, а?
Одна маленькая, вторая толстенькая… Теперь Петельников глянул в их лица.
У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись черные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.
У полной старушки все было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос… Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий…
– Леденцов, отыщешь кота? – спросил, а не приказал Петельников.
– Не могу, товарищ капитан.
– Почему?
– В отделе засмеют.
Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объемном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.
– В Нью–Йорке двести тысяч бездомных кошек, – на всякий случай уведомил Леденцов.
– Гады, – отозвался его начальник.
– Кто? – не понял Леденцов.
– Монополисты, – буркнул Петельников и спросил у старух: – Приметы у кота есть?
– Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком…
– Не худой и не дюжий, а так посреди…
– Я спрашиваю про особые приметы.
– Есть, – твердо ответила ртутноподвижная Мария. – Нечеловеческая сообразительность.
– И особливая душевность, – добавила та, которая почему–то не носила чепчика.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Возьмем человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом… А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: «А зачем?» Есть ковер, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы – не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.
Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковер, который мне приходится выбивать.
Когда–то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращенные на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, – за обручальными кольцами стояла очередь. Исчезла тишина, – у прилавка с янтарем вечно хихикали девушки. И не заволакивались благоговением взоры, – нынче золотом никого не удивишь.
Вера Михайловна прошлась по узкому заприлавочному коридорчику и стала в его конце, оглядывая простор стекла, света и полированного дерева. Стоишь ты посреди каменного блеска… Да что там блеска – посреди бриллиантового сияния стояла она тихо и одиноко, как заброшенная. Страна разбогатела, но не настолько, чтобы за бриллиантами копились очереди.
В этот тихий отдел ее перевели из–за больного сердца. Она согласилась, хотя от безделья скучала, путалась в этих каратах, товар свой не чувствовала и тайно ждала, что ее сократят. Слишком накладно держать человека ради одной продажи в месяц.
Людочка из отдела бижутерии, такая же яркая, как и ее синтетические броши и кулоны, пролетела узкий коридорчик и заговорила стремительно и туманно:
– Вера Михайловна, концерт по заявкам. Будете?
Лишь после третьего вопроса прояснилось, что корреспондент радио собирает пожелания для концерта по заявкам работников торговли.
– Заказывайте для себя, – отмахнулась Вера Михайловна.
– Вы старейший работник, у нас одна эстрада, закажите классику.
У них одна эстрада… Был у Веры Михайловны заветный романс, который почти не исполнялся и который бередил в ней то, что должно лежать в душе тихо и нетронуто до конца жизни. Закажешь, да ведь могут высмеять.
– Я старинные романсы люблю.
– Ха, любой.
– Тогда вот этот… «Не уезжай ты, мой голубчик».
– Не уезжай ты, мой… кто?
– Голубчик.
Людочка молча блестела модными очками и чешскими бусами. Видимо, хотела переспросить. А может быть, рассмеяться.
– Я запишу, – сказала она, доставая блокнотик из синего фирменного халата.
– Чего ж тут записывать…
Несусветные названия эстрадных ансамблей, невероятные названия дисков, непроизносимые названия заграничных мелодий и песен она, наверное, запоминала без блокнота. А вот слова романса не могла. Ведь так просто и хорошо: не уезжай ты, мой голубчик. Может быть, и передадут.
Вера Михайловна как–то необязательно поднялась и подошла к двум покупателям, – у прилавка остановились парень и девушка. Нет, не покупатели. Молодые, веселые, беззаботные… Прельстил, как сорок, яркий блеск.
– Скажите, пожалуйста, у меня галлюцинации или этот перстень действительно стоит двенадцать тысяч? – с вежливой иронией спросил парень.
– У вас не галлюцинация, – улыбнулась Вера Михайловна.
– Я подарю его тебе, – сказал он девушке.
– Когда? – радостно удивилась она.
– Когда стану знаменитым.
– А когда ты станешь знаменитым?
– Так скоро, что этот перстень еще не успеют купить.
– Стоит ли из–за камня становиться знаменитым? – улыбнулась Вера Михайловна.
Что в нем? Блеск? Так у Людочки чешское стекло блестит ярче. Крепость? Зачем же она перстню – чай, не кувалда. Редкость? Да мало ли что редко на земле. Вот любовь душевная реже алмазов встречается…
У прилавка остановилась видная женщина в светлом плаще и широкой бордовой шляпе. Вера Михайловна уже как–то видела ее здесь, у бриллиантов.
– Покажите мне, пожалуйста, этот перстень.
Голос крепкий, густой, повелительный. Наверное, жена дипломата или полярника. Духи недешевые, редкие. И перстень смотрит тот, двенадцатитысячный. Покупательница.
Дама примерила его, полюбовалась игрой света на его гранях и неуверенно вернула, о чем–то раздумывая. Видимо, решалась. Конечно, таких денег в кармане с собой не носят.
– До завтра его, надеюсь, не купят? – спросила она с легкой, рассеянной улыбкой.
Вера Михайловна хотела поймать взгляд этой жизнелюбки, но тень от полей шляпы застила почти все лицо.
– Дождемся вас…
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. У него, то есть у меня, у следователя, должен быть острый взгляд и цепкая память…
Вчера Лида попросила зайти в ателье,
