Избранное - Кэндзабуро Оэ

Известно ли тебе, что представляла собой моя жена, когда мы только-только познакомились и она еще не была моей женой? Представь себе преподавательницу физкультуры в начальной школе, девицу исключительно крепкую и крупную, превосходившую меня в весе на пятнадцать килограммов и в росте на двадцать сантиметров, настолько мощную, что один человек, вернувшийся из русского плена, из Сибири, прозвал ее «солдат-сибирячка». И эта самая девица, пышущая силой и здоровьем, ухитрилась до момента нашей встречи, то есть до полных двадцати восьми лет, сохранить свою девственность, которую мы и начали изничтожать с бешеной страстью и пылом, достойным зеленой юности; для наших любовных упражнений мы выбрали место не слишком подходящее — убогую сторожку начальной школы. Вот тут-то и выяснилось, хотя это и без того было ясно, что моя жена обладает крайне странными взглядами на вопросы секса, неколебимо укоренившимися в ее перевернутом сознании без каких бы то ни было религиозных или медицинских оснований. Не знаю, может быть, секрет этих ненормальных взглядов на половую жизнь крылся в ее годами подавляемой чувственности, принявшей в конечном итоге уродливые формы — этакая смесь извращенности и самозащиты.

Ее сакс-комплекс состоял из двух основных пунктов: 1) всякие ласки, поцелуи, объятия — короче говоря, все, что предшествует близости и дополняет близость, не что иное, как постыдное извращение, 2) сама близость женщине никакого наслаждения не доставляет, являясь постоянным источником болезненных ощущений. Пожалуй, если бы она придерживалась таких взглядов в первые дни замужества, это еще можно было понять — действительно, откуда знать великовозрастной, созревшей и перезревшей девственнице, что может дать настоящая близость с мужчиной? Да, поначалу и волнение и страхи — все объяснимо. Но если бы только поначалу! Шли месяцы нашей супружеской жизни, и, надо сказать, очень напряженной жизни, ибо она, как бывшая учительница физкультуры, почитала режим, требовала от меня регулярного выполнения супружеского долга и, постоянно погруженная в чувственные размышления, вовсе не собиралась отступать от своих правил. В конце концов ее сексуальный вывих превратился в настоящую проблему: с одной стороны, полное отрицание нежности, ласк, любовной игры, с другой — и это вполне естественно для женщины ее возраста, впервые испытавшей мужскую ласку, — минимум удовольствия от близости с мужчиной, вернее, даже не минимум удовольствия, а максимум неудовольствия. И все же она требовала от меня близости, и я не смел пропустить ни одной ночи, когда ее расписанием была запланирована «супружеская близость». Я казался себе почти палачом, истязающим добровольно отдавшуюся в мои руки жертву, и в то же время я сам был жертвой, не смевшей удрать в другой угол комнаты от моей грозной властительницы.

А потом, в одну из таких кошмарных ночей, я, палач и жертва, восстал против нее, палача и жертвы. Поначалу все шло, как обычно. Она, нагая и гневная, поносила меня, обливала потоком злобной брани и упреков. И я, робкий священнослужитель, человек, замкнувшийся внутри своей свободы, отгороженный от внешнего мира неизменной покорной улыбкой, вдруг взорвался, не знаю уж почему — то ли тирания жены в ту ночь достигла апогея, то ли лопнуло мое терпение. Я вскочил, тоже голый, — безобразная, должно быть, была сцена! — и заорал:

— Если ты до двадцати восьми лет ни с кем не спала, не умеешь этого делать и не желаешь научиться, то нечего лезть к мужчине! Или поищи другого идиота, который сумеет расшевелить тебя!

На следующий день жена отправилась на свою бывшую работу и соблазнила бывшего своего сослуживца, парня на несколько лет моложе ее. Она изменяла мне совершенно открыто, а через некоторое время уехала с любовником в один провинциальный городок. Таким образом, я, защищая свою свободу, натолкнул жену на мысль о ее свободе, и она этой свободой решила воспользоваться.

Почему же она вернулась ко мне? Я думаю, у этого мужчины тоже в конце концов иссякло терпение — хотя он терпел ее настолько долго, что они произвели на свет двух детей, — иссякло под непрекращающимся потоком ее недовольства, под тяжестью ее сексуальной тирании, и он сбежал в поисках своей собственной свободы. Посуди сам, могу ли я его упрекнуть за это? Тебя, наверно, удивляет другое — почему я принял мою бывшую жену? Может быть, потому, что привык встречать обрушившиеся на меня беды с неизменной улыбкой, с покорностью, с тем самоотречением, с каким всегда готов был отказаться от личной жизни в угоду любому из жителей долины?

По правде говоря, в тот момент, когда я увидел жену — она с двумя девочками вышла из автобуса, курсировавшего между провинциальным городком и нашим селением, и под взглядами высыпавших из домов жителей, мгновенно узнавших о ее приезде и сгоравших от любопытства, спокойно, с таким видом, будто все так и должно быть, направилась вверх по тропинке, ведущей к храму, — я совершенно не представлял, что буду делать, и даже не пытался вообразить, какую реакцию вызовет ее приезд среди односельчан. Она, эта средних лет женщина, вместе с двумя маленькими девочками подошла к дощатой двери главного здания храма, но передумала, свернула за угол и направилась к сумрачному жилому отсеку, подталкивая и ругая упиравшихся девочек, исчезла внутри помещения, потом вышла снова и громкими криками — что-что, а уж кричать-то она умела, привыкла подавать команды под открытым небом, когда была учительницей физкультуры, — разогнала толпу зевак, к этому времени запрудивших весь храмовый двор, встала, уперев руки в крутые бока, широко расставив ноги на каменных плитах двора, и застыла как изваяние на сквозном ветру, в наступающих сумерках раннего лета. А я безучастно наблюдал за всем этим, сидя на нижней ступеньке трехступенчатой лестницы, ведущей в звонницу.

Так она и стояла, огромная, крепкая, с вздымающейся, как гора, грудью, с низко опущенной головой, погруженная в какие-то свои мысли. Тут ее позвали девочки — им, видно, стало не по себе в мрачной передней с земляным полом. «Маман», — пропищали они тоненькими голосами, и это слово, никогда ранее не звучавшее под небом нашей долины, буквально потрясло зевак, отодвинувшихся в тень ограды: толпа разразилась громким хохотом, завыла, заулюлюкала, словно услышала величайшую на свете непристойность. Мало того, впоследствии это слово стало самым популярным и унизительным в устах местных жителей оскорблением для вернувшейся ко мне жены и для меня, ее принявшего. Услышав зов девочек «маман!» и не обращая внимания на вой толпы, она встрепенулась, вскинула голову, словно приняла какое-то решение, и устремилась ко мне, заприметив, должно быть, еще раньше, где я сижу, решительная, огромная, со вставшими на ветру торчком жидкими и от природы вьющимися волосами. Эти развевающиеся на ветру космы, хлеставшая по ногам длинная до щиколоток, ужасно старомодная юбка, лицо, покрытое сетью мелких морщин, пожелтевшее и окаменевшее от напряжения или, скорее, как я потом понял, от ярости, воистину являли жуткое зрелище. Я испугался еще до того, как получил первую пощечину. Но еще страшнее, чем лицо-маска, были ее слова, которые она извергала из своей могучей глотки, потрясая пальцем перед самым моим носом, тогда как я все продолжал сидеть и с ужасом размышлял, почему я сижу и по пытаюсь обратиться в бегство.

— Ты разбил мою жизнь! Разбил вдребезги! Будешь расплачиваться, проклятый!

Я, краснея, поднялся и кивком пригласил ее пройти в жилое помещение. И тут разгневанная великанша вдруг всхлипнула, совсем по-женски заплакала и стала несчастной и слабой. Мы вошли в мрачную переднюю. Фигуры девочек были едва различимы в темноте, светились только их испуганные глаза, как у зверьков, прячущихся в гуще ветвей. Мы вошли в дом рука об руку, что сейчас же стало новым поводом для насмешек, но, не поддержи я ее в тот миг, эта убитая горем женщина, наверно, рухнула бы на каменные плиты двора, калеча свое тяжелое, как мешок с песком, тело.

Таким образом, жена вернулась с чужими детьми, и в том же месяце явились ко мне представители прихожан и передали волю общины: я должен покинуть храм. Находившийся среди представителей один из лидеров молодежной организации, который ранее полагал меня своим советником, заявил, что они не могут считать своим пастырем человека, который живет с распутной женщиной, ибо это явится дурным примером для молодежи, но, жалея меня, лишившегося крыши над головой, молодежная организация берется построить для моей семьи временное жилье на месте бывшей птицефермы, где сейчас не осталось ни одной курицы.

Вот ведь как все повернулось! Выходит, я и моя жена можем дурно повлиять на воспитание подростков. Не знаю уж, в чем могло сказаться это дурное влияние, ведь во всей нашей долине не было второй женщины, которая отстаивала бы свои идеи, пусть бредовые, с таким поистине достойным подражания педагогическим педантизмом и стоицизмом. Разве не этот самый стоицизм заставил мою жену покинуть меня, а потом ко мне вернуться? И это в нашей-то деревне, где, несмотря на распущенность нравов, женщина с отклонениями на сексуальной почве неминуемо попадает в разряд сумасшедших.