Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

«Да, — подумал Тучков, — крепко насолил Барклай Бонапарту, если он так неистовствует».

Но промолчал, внимательно слушая Наполеона. А тот между тем перешел к отрицанию самой возможности такой системы отступления, какую применяет Барклай.

Он назвал ее «системой ретроградных линий», подобной «парфянскому или же скифскому способу войны», на которую способен только немец.

И Тучков понял, что генерал, у которого, по словам Наполеона, сказанным в начале войны, были всего-навсего «небольшие военные дарования», не мог оказаться героем такой развернутой гневной тирады великого полководца, который ничего не может поделать уже два месяца со; столь незначительной посредственностью.

Сражение 7 августа, получившее два названия: «При Лубино» и «У Ватутиной горы», было выиграно русскими.

Отойдя за реку Строгань, остатки войск Тучкова продолжали вместе с кавалерийским корпусом В. В. Орлова-Денисова и дивизией П. П. Коновницына отражать атаки четырех французских корпусов.

В результате героического сопротивления у Валутиной горы наполеоновские войска не смогли прорваться на Московскую дорогу, и 1-я армия, благополучно достигнув Соловьевой переправы, перешла по четырем наплавным мостам через Днепр и вышла на Московскую дорогу.

Тогда же в Дорогобуж прибыла и 2-я армия.

Героическая оборона Смоленска сыграла свою положительную роль в истории Отечественной войны. Здесь, в Смоленске, Наполеон впервые за всю кампанию увидел, насколько стойко и храбро может сражаться русская армия. Да и потери, понесенные французами, заставляли задуматься: в боях за Смоленск войска Наполеона потеряли 20 тысяч солдат и офицеров, русские — в два раза меньше.

…Адъютант Наполеона граф Сегюр как-то сказал в кругу друзей: «Если я буду когда-нибудь писать историю Наполеона, о взятии Смоленска я напишу так: «Спектакль без зрителей, победа почти без плодов, кровавая слава, дым которой, окружая нас, был единственным нашим приобретением».

Горечь отступления и сдачи Смоленска в какой-то мере заглушала радостная весть о первой крупной победе под Полоцком. Это сражение в те же самые дни, когда армия Барклая дралась за Смоленск, выиграли солдаты и офицеры корпуса Витгенштейна. Оказавшийся во стане русских воинов офицер-доброволец, восторженный и пылкий бард Василий Андреевич Жуковский, тут же откликнулся на победу под Полоцком стихами, которые сразу же прославили его на всю Россию.

Наш Витгенштейн, вождь-герой,Петрополя спаситель.Хвала!.. Он щит стране родной,Он хищных истребитель! —

писал Жуковский в стихотворении «Певец во стане русских воинов».

В сонме упоминаемых им героев были и Витгенштейн, и Раевский, и Милорадович, и Коновницын, и Платов, и Воронцов, и Пален, и Щербатов, и многие другие генералы и партизанские командиры — Фигнер, Кудашев, Сеславин. Был даже Беннигсен. А вот Барклая среди них не было.

И главной тому причиной, считали многие, была сдача Смоленска, казавшаяся не только неоправданной, не только ошибочной, но и почти предательской. «Ключ от Москвы» и «ожерелье Царства Русского» положил к ногам супостата этот трус и предатель.

А сам он, сообщая царю об оставлении Смоленска, писал: «Отдача Смоленска дала пищу к обвинению меня… Слухи неблагоприятнейшего сочинения, исполненные ненавистью… распространились, и особенно людьми, находившимися в отдалении и не бывшими свидетелями сего события».

Однако не только «люди, находившиеся в отдалении и не бывшие свидетелями сего события», распространяли слухи, исполненные ненависти. Столь же злобные слухи и лживую интерпретацию случившегося давали и Беннигсен, и Багратион, и цесаревич, а вслед за ними близкую им позицию занял и сам Александр.

Больше других негодовал Багратион.

Получив известие, что Смоленск оставлен, он тут же 7 августа написал Аракчееву длинное письмо, переполненное болью и гневом.

«Милостивый государь граф Алексей Андреевич! — писал Багратион. — Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержался с 15 тысячами более 35 часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…

Что стоило еще оставаться два дня? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…

Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества…

Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу Вам правду: готовьтесь ополчением. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру…

Скажите, ради Бога, что нам Россия — наша мать скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться? Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть…

Бедный Пален от грусти в горячке умирает.

Кнорринг Кирасирский умер вчерась. Ей-богу, беда. И все от досады и грусти с ума сходят…

Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем.

Вот я Вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите.

Всепокорный слуга, князь Багратион.

7 августа 1812 г., на марше — село Михайловка».

1-я армия, отступив к деревне Усвят на реке Улла, заняла там позиции. В двенадцати верстах к югу от 1-й армии стояла 2-я. Позиция показалась Барклаю выгодной, и он решил ждать здесь неприятеля, предложив Багратиону подойти со своими войсками к его левому флангу.

11 августа арьергард 1-й армии, ведя за собой противника, подошел к главным силам Барклая.

Вечером 11-го к Усвяту подошли и главные силы Наполеона. В этой ситуации Багратион оказался перед угрозой обхода его левого фланга и сам предложил Барклаю отойти к Дорогобужу, утверждая, что там имеется выгодная и сильная позиция. Барклай, напротив, располагал совершенно другими сведениями. Его рекогносцировщики утверждали, что восточнее Смоленска есть только две хороших позиции — у деревни Усвят, на реке Улле, и у деревни Царево Займище.

Багратион же предлагал позицию при Дорогобуже, которую квартирмейстеры Барклая считали негодной. И все же, прежде всего, чтобы не портить отношения с Багратионом дальше, 1-я армия подошла к Дорогобужу, но, ознакомившись с позицией, Михаил Богданович нашел ее самой неудобной из всех, какие довелось ему видеть за время всей этой войны.

Неудобство позиции заключалось в том, что нужно было перевести целый корпус на левый берег Днепра, чтобы противостоять войскам преследующего его Евгения Богарнэ. Позиция была сильно растянутой, и перед нею на расстоянии пушечного выстрела оставались незанятыми высоты, с которых противник мог вести прицельный артиллерийский огонь.

Кроме того, в тылу позиции были неровные поля, покрытые рытвинами, что затрудняло действия кавалерии; да и 2-я армия стояла довольно далеко — в восьми верстах на дороге к Вязьме.

Рассудив таким образом, Барклай приказал отступать на позицию, которую он считал гораздо лучшей, — к Цареву Займищу.

Цесаревич и его окружение восприняли отказ Барклая принять бой при Дорогобуже как нежелание вообще всерьез драться с противником.

Страсти накалились до предела: цесаревич без приглашения и без предупреждения, с одним лишь адъютантом, вбежал в дом, где находился Барклай, тоже только с одним из адъютантов, и, сразу же перейдя на истерический крик, возопил: