Невезучие - Устименко Татьяна Ивановна

– Точно! – грудным контральто поддержала третья.

Подозревая, что сейчас произойдет что-то любопытное, я оперлась спиной на резной столбик, скрестила руки на груди и приготовилась смотреть да слушать.

– И что же вам привезти, дочери мои любезные? – выдал классическую родительскую фразу староста, опасливо помаргивая в мою сторону и, очевидно, радея за свой трещавший по швам отцовский авторитет.

– А привези-ка ты мне, батюшка, лекало! – решительно потребовала старшая дочка, упирая в бока мускулистые руки.

– Это кого, лекаря что ли? – сразу не скумекал любящий отец.

– Лекало! – по-военному отчеканила девица. – Овалы на железе по нему рисовать, дабы шлем склепать сподручнее было.

– Да! – грозно поддакнула вторая богатырша.

– Точно! – поддержала третья.

Я сдавленно хихикнула.

– А тебе что привезти, дочь средняя? – отчаянно заюлил отец, чувствуя, как его авторитет становится просто фикцией.

Я навострила уши.

– А мне, батюшка, рубанок новый!

– Банок, что ли, под варенье? – с замиранием переспросил отец.

– Рубанок, древко для копья выстругать! – сурово поправила дочка.

– Да! – грозно поддакнула первая богатырша.

– Точно! – поддержала третья.

Я уже кусала губы, чтобы не рассмеяться.

– А тебе что привезти с торжка, дочка меньшая, любимая? – нудной песенкой завел староста, наливаясь багровым румянцем гнева.

– А мне клещи и долото, – мурлыкнула барышня, красноречиво поигрывая бицепсами. – А гвозди не вози, батюшка, я их у кузнеца нашего бесплатно натырю…

Я медленно сползла по столбику, рыдая от смеха.

– Все, кончилось мое терпение! – люто вызверился староста. – Совсем вы меня, дочки, на старости лет перед селом опозорили! Ить вы же девушки, а не солдатня какая! Вы же на выданье! Фиг вам с маслом, а не рубанок с лекалом. Тебе помаду, тебе помаду, а тебе, младшенькая, помаду и ленту атласную в косу. И чтобы, пока меня не будет, в хате сидели да полотенца крестиком вышивали! Ясно? Заборы не строить, канавы не копать, дрова не рубить! Дали же Пресветлые боги дочерей…

– Батюшка, да как же так?! – Богатырши с ревом повалились отцу в ноги. – Да мы и вышивать-то не умеем… – Над двором взметнулся трехголосый девичий рев.

Досмеявшись до икоты, я утерла слезы и дружески обняла не на шутку опечаленного старосту:

– Не невольте дочек, уважаемый пан Штефан! Вон они у вас какие удалые да пригожие выросли, любо-дорого посмотреть. Отпустите-ка вы их лучше в Рюнге. Там женская дружина имеется, «Рюнхенскими пираньями» прозывается. Думаю, вашим девам-воительницам там самое место. А кроме того, в столице и женихов всевозможных пруд пруди.

– А что, и отпущу! – подобрел глазами староста. – Да вы, госпожа, и точно колдунья!

Обрадованные девицы с визгом бросились меня целовать.

В центре чисто прибранной горницы стоял стол, а на столе – обитый красным сукном гроб, в котором покоилась усопшая тетка Мона. Женщиной она оказалась пышной и дородной, а посему пухлое чрево напрасно оклеветанной ципелинской «ведьмы» горой вздымалось под смертным покровом, будто квашня выпирая над бортиком деревянной домовины. На груди беспокойной покойницы лежали благообразно скрещенные восковые руки. Я задумчиво обошла вокруг умершей, втихомолку дивясь ее внушительным габаритам. Впрочем, похоже, в молодости Мона имела все основания гордиться вполне симпатичной внешностью, доставшейся и ее сыну Густаву, чинно бьющему поклоны в уголке чисто прибранной горницы. Красивый парень, про таких у нас в Красногорье говорят – кровь с молоком. Кудрявые русые волосы перехвачены кожаным ремешком, над верхней губой курчавятся светлые усики. Косая сажень в плечах, как и положено удалому сельскому кузнецу, а глаза ясные и голубые – словно лесные барвинки. Ничего не скажешь – красивый парень, хоть сама в него влюбись.

Прекратив нахально разглядывать смущенно зардевшегося кузнеца, я недовольно повела носом. В горнице витал какой-то смутно знакомый и довольно неприятный запах… Что же он мне напоминает? Причем гадостные миазмы оказались настолько въедливыми и устойчивыми, что от них не спасало даже полнейшее отсутствие оконных рам. Зиявшая выбитыми окнами изба стала для меня загадкой под номером два.

– Вот она, ведьма проклятая, неупокоенная! – Высунувшийся из-за моей спины староста обличающе ткнул пальцем в сторону покойницы. – А уж смердит-то как отвратно, Аола нас сохрани…

Густав сердито нахмурил брови, услышав столь нелестные эпитеты, адресованные его покойной матушке.

– Ладно, – глубокомысленно хмыкнула я, набредя на одну интересную версию и желая немедленно проверить ее на практике. – Предлагаю провести эксперимент!

– А это не больно? – боязливо вякнул кто-то из сеней.

– Да ничуть! – весело осклабилась я. – Значит, так: четверо мужиков заходят в горницу и приподнимает гроб с покойницей, а я внимательно наблюдаю за происходящим с ведьмой! – При слове «ведьма» я заговорщицки подмигнула нервно сжимающему пудовые кулаки кузнецу. – Гарантирую, при проведении эксперимента ни один мужик не пострадает!

– А не мужик? – дотошливо поинтересовался все тот же писклявый голос.

– Чего взгомошился, у тебя и так уже страдать нечему! – вынес беспощадный приговор чей-то зычный бас. – С самого прошлого лета, когда тебя купающиеся девки за подглядыванием поймали да вальком для белья между ног-то и приложили…

Подождав, пока мужики вдосталь насмеются над незадачливым извращенцем, я повторила свой призыв. Из сеней нехотя вышли четверо крепких ципелинцев и недолго думая ловко подняли гроб с покойницей, намереваясь вынести его из горницы. Дородные, непонятно по какой причине вспученные женские телеса вдруг бурно всколыхнулись. Из гроба тут же донесся громкий трескучий звук, и по хате поплыла нестерпимая вонь, заставившая меня оглушительно чихнуть. Прикрывая пальцами заслезившиеся глаза, мужики дружно грохнули гроб обратно на стол и вразнобой, кубарем метнулись в пустые оконные проемы. Вопрос происхождения выбитых окон отпал сам собой. В углу истово молился расстроенный кузнец.

– Стоп! – Я успела поймать полу взметнувшегося кафтана старосты, в полете остановив достопочтенного пана Штефана, спешившего ретироваться вслед за испуганными носильщиками. – Куда?

– Так ведь спасаться нужно, – сбивчиво промямлил мужик, потирая ушибленный об подоконник нос. – Так и ослепнуть можно али еще какую дурную болячку заполучить. Вон как густо нечистый дух из ведьмы выходит, хоть топор вешай…

– Да не нечистый он вовсе, – я звучно высморкалась, пытаясь восстановить подпорченное вонью обоняние, – а гороховый!

– Как? – обомлел староста.

– А вот так! – рассмеялась я. – Ведьма ваша, видать, перед смертью горошницей злоупотребила сверх меры, отчего заворот кишок заработала и скончалась скоропостижно. Разве не так?

– Так, ела мать горошницу! – насупленно подтвердил Густав. – Целый чугунок…

– То-то же, – наставительно подвела итог я, – вот горох до сих пор в животе у нее и бродит!

– …! – смачно изрек староста. – А мы-то, дураки…

– Урок-то хоть из этой истории извлекли? – спросила я напоследок.

– Какой еще урок? – В окна заглянули лица любопытных зрителей.

– В столь преклонном возрасте положено кашку овсяную кушать, а не ядреной горошницей баловаться! – шаловливо хихикнула я. – Ведь при правильном-то питании нам никакой нечистый дух не страшен…

И уже много лет спустя я случайно узнала, что овсяная каша с тех самых пор стала фирменным ципелинским блюдом!

Я неторопливо шествовала по кладбищу, насвистывая песенку и помахивая корзинкой, навязанной мне благодарным старостой. Корзинку наполняли крупные ягоды отборной черники, заботливо прикрытые чистой тряпицей.

– А это еще зачем? – Я попыталась отказаться от странного подарка.

– Так призрак наш уж очень чернику любит! – Пан Штефан настойчиво совал плетеную тару мне в руки. – Берите и не спорьте! Уж больно вы девушка хорошая, жаль, если призрак вас до смерти заест. Авось наша черника вам жизнь спасет…