Терской Фронт - Борис Громов

По узкой улочке между высокими заборами промчались быстрым галопом. Остальным-то ничего, а вот я, уже успевший немного привыкнуть за время пути к спокойной рыси моего конька, чуть из седла не сверзился. Хорошо, успел изо всех сил в луку вцепиться. Но все верно, хоть и раннее утро еще, темень на улице непроглядная, но не стоит лишний раз гостей на людях «светить». И так часовые, если не слепые от рождения и считать умеют, наверняка углядели, что отряд с момента отъезда на пару человек в численности прибавил. Остается только надеяться, что излишне длинных языков ни у кого среди Ильясовых подчиненных не водится.

Во дворе дома, в который мы влетели через, будто по команде, открывшиеся ворота, нам с Русланом тоже долго болтаться не позволили. Не успел я сползти с лошади и в раскоряку сделать несколько шагов, разминая затекшие ноги, как нас подхватили под руки, и чуть ли не отнесли в эту вот комнату. Последнее, что я успел увидеть, так это как снятого с лошади Кылыча тоже быстро тащат куда-то со двора. Наверное, в какой-нибудь зиндан, а может и камера тут под такие цели у Эли имеется.

— Кушать будете? — поинтересовался вошедший следом за нами Ильяс.

— Я нет, посплю лучше, — тут же отозвался уже усевшийся на край одного из диванов мой бывший сокамерник.

— А я бы от чайку не отказался, а то замерз как собака, — подаю голос я.

— Ну, так и сделаем, — кивает Эли. — Ты, парень, спать ложись, а нам с Мишей все равно пошептаться наедине нужно. Вот, заодно и почаевничаем. А на будущее, если есть, пить или там в туалет захотите — перед дверью парни мои дежурить будут, им скажете, они все организуют.

Чаепитие у нас с Ильясом вышло долгое. От него я решил не скрывать ничего и рассказал все, что со мною произошло, начиная со злополучного сентябрьского утра почти три десятилетия назад. Я говорил, прихлебывая душистый чай с чабрецом и медом, а мой постаревший и набравшийся мудрости и житейского опыта друг слушал, изредка что-то по мелочам уточняя и задавая наводящие вопросы.

— Вот такие вот пироги, Эли, — закончив наконец свой долгий рассказ, пристально смотрю в глаза Ильясу, мол, сам смотри, дружище: верить мне, или нет — тебе решать, но факт остается фактом: я тут и мне по-прежнему чуть больше тридцати, в то время как ты — уже старик совсем.

— Ничего себе история, Миша, — качает он головой в ответ. — Знаешь, не знал бы я тебя лично — никогда бы в нее не поверил. Но, раз ты тут — значит так было угодно Аллаху. Значит у него на твой счет какие-то планы. И мой долг, и как твоего друга, и как истинного правоверного тебе помочь.

— Эли, ты только не обижайся и не принимай мои слова за неблагодарность за все, что ты для меня сделал… Но я ведь не мусульманин! Я не верю в Аллаха. Так какие же у него могут быть на меня планы?

— Эх, Миша-Миша, — с легкой улыбкой, враз собравшей в уголках старых и мудрых глаз много пережившего и много повидавшего человека, ответил мне Ильяс, — Сразу видно, что сопляк ты еще, хоть и был в свое время чуть не на десять лет меня старше… Если ты не веришь во Всевышнего — это вовсе не значит, что он не верит в тебя… Ну, а то, что решил Он какую-то важную миссию возложить не на правоверного, так кто мы такие, чтобы судить о Его замыслах? Он — создатель этого мира, и все что тут делается — происходит исключительно по воле Его.

На несколько секунд он замолкает, достав из кармана массивные четки из черного с белой крапинкой обсидиана, и что-то беззвучно шепчет одними губами, наверное — какую-то молитву. А потом смотрит на меня своими зелеными глазами, в которых, словно у мальчишки-проказника, уже пляшут озорные бесенята:

— Так что, дружище, как ты когда-то любил говаривать: «Поздняк метаться — пол покрашен»!

Да уж, вот такого окончания нашего «теологического диспута» я точно нет ожидал, и, чуть было не подавившись от удивления персиковым вареньем, судорожно сглотнул и в голос расхохотался. Уже через секунду ко мне присоединился и Ильяс.

— Кстати, Эли, а когда же ты успел Хадж-то совершить? Я помню, году в девятом или в десятом из Грозного прямые рейсы летали, но ведь желающих было — мама не горюй! Как же ты билеты достать умудрился?

— А я и не доставал, — разводит руками он. — Пешком ходил. В пятнадцатом… Почти два года на дорогу ушло.

Вот это ничего себе! Теперь становится понятным, откуда у Ильяса-хаджи среди горцев такой авторитет. Пеший Хадж в Мекку сам по себе поступок незаурядный, а уж после Большой Тьмы, превратившей в радиоактивную пустыню почти весь мир — так и вообще подвиг. Человек, отважившийся на такое, может себе позволить и куда больше, чем нейтралитет в войне. И никто его ни в чем упрекнуть просто не рискнет.

— Силен! — уважительно качаю головой я. — И как это было?

— Страшно, Миша, — задумчиво отвечает Эли. — Я ведь тогда и поседел, в пути. Такого нагляделся — врагу не пожелаешь. Правильно эти древние греки говорили: «Если боги хотят наказать — они лишают разума». Те, кто начал эту бойню были полными безумцами. А вслед за ними обезумел и весь остальной мир Те, кто выжил после взрывов и пережил первые годы Тьмы, уподобились зверям. Честь, достоинство, совесть, доброта — все было забыто. Только сила, только ярость, только злоба… Страшное было время, Миша и страшные вещи творились.

— Как же ты смог добраться до Мекки?

— Видимо, так было угодно Аллаху, — Ильяс снова начал перебирать костяшки своих четок. — Зато как я был вознагражден в конце пути! Представляешь, Мекка цела, девять минаретов Аль-Харама,[142] как и прежде подпирают небо, а Кааба[143] по-прежнему стоит в ее внутреннем дворе, служа киблой[144] всем правоверным… Ладно, что-то занесло меня, расчувствовался, ты уж прости. Похоже — старею. Давай, отправляйся-ка ты спать. Да и мне вздремнуть не помешает. А то, чувствую, через пару-тройку часов вокруг турки такой шухер подымут…

И вот уже больше суток мы с Русланом обитаем в этой комнате. Уже успели и поспать, и поесть густого, острого и горячего хаша и маринованной черемши под свежий лаваш, и чаю попить. Теперь вот Руслан валяется на тахте, а я, борясь со скукой, чищу и без того идеально ухоженный полковничий пистолет. Ну, и лясы точим, не без того. Все расспросы о прошлом казаха-снайпера и об обстоятельствах, которые привели его в турецкую камеру, я решил отложить на потом. Часовой за дверью парень, конечно, молчаливый, но ведь не глухой же. Думаю, не стоит лишние проблемы создавать, давая повод ко всяким ненужным подозрениям. Уж если представились знакомыми, то не стоит сейчас подробностями биографии друг друга интересоваться. На это время еще будет. А пока просто травим всякие байки, коих и у меня, и, как выяснилось, у Руслана в запасе превеликое множество.

Дверь вдруг распахивается. На пороге — Ильяс. Вид у него боевой и задорный: глаза сверкают, усы воинственно топорщатся, ни дать не взять — старый, но еще не потерявший сил котяра после хорошей драки.

— И что ты все с этой ерундовиной возишься, Миша? — тычет он пальцем в «Кольт», который я продолжаю вертеть в руках. — Бестолковая ж машинка, клянусь Аллахом. Весит много, патронов в магазине мало. Вот какой добывать нужно было.

С этими словами Эли достает из кобуры и демонстрирует мне свою «Берету», кажется «девяносто вторую», если я ничего не путаю.

— Ничего ты, борода, не понимаешь в оружии, — укоризненно качаю головой в ответ. — Это ж не просто пистолет. Это легенда! Его же еще в начале двадцатого века на вооружение приняли. Да я кроме него вообще ни одного ствола, который бы так долго использовался, вспомнить не могу. Ну, разве что пулемет «Браунинг», они с «Кольтом» почти ровесники. Так что, тут дело не в весе, не в скорострельности, не в точности и не в емкости магазина. Просто это — Пистолет с большой буквы «Пэ». Опять же, я ведь с ним в бой идти не собираюсь. Он мне как сувенир нужен, чисто с эстетической точки зрения: смотреть и любоваться.

— Да, Миша, да ты оказывается этот… Фетишист, маньяк оружейный, — улыбается Ильяс.

— А даже если и так? Кому от этого вред? Ладно, давай, рассказывай, с кем ты там воевал сейчас?

— Что, неужели так заметно?

— Не то слово. Выглядишь как бойцовый кот, разве что не воешь и шерсть не топорщишь.

— Ну-ну, — снова скалит в улыбке свои белые, совсем не стариковские зубы Ильяс. — В общем, по вашу душу тут мамелюки были. Правда, предъявлять какие-то обвинения сначала поостереглись, скорее так, намеками… Мол, не видали ли мы чего, не слыхали? А под конец так и высказались, мол, ты с кафирами не воюешь, пленника видел, думаем, от тебя информация ушла…

— А ты?

— А я наехал на них, как бульдозер. Под конец так разошелся, чуть сам не поверил, что вас никогда в жизни не видал. Да еще и про оскорбление чести наплел, про нарушение традиций гостеприимства, про то, что они в наших краях все же гости, а уже начинают хозяевам указывать, как жить и что делать. Там кроме мамелюков еще и Непримиримые были, так те уже косо на турок поглядывать стали. Нехорошо так поглядывать Старший их, Али-аскер, как понял, чем дело кончиться может, аж с лица взбледнул. Извинялся долго и красиво, потом уехал, дальше терских диверсантов искать. Но, думаю, подозрения у него все равно остались. Так что, еще несколько дней сидеть вам у меня тихо, как мышам, и не отсвечивать. А потом я вас с торговым караваном в Дагестан вывезу, есть у меня один фокус в запасе…