Повести и рассказы - Иван Вазов

Она переложила ружье в правую руку, а левой стала поддерживать парня. Они все дальше углублялись в дубовый лес. Небо на востоке над верхушками деревьев посветлело, петухи в Челопеке орали вовсю, звезды меркли. Наступал рассвет, а до села оставалось еще с полчаса ходьбы, если идти напрямик. А шагом, каким шел парень, и за два часа не добраться. Старуха совсем приуныла. Эх, были бы у нее крылья: подхватила бы его и полетела! Парень огляделся.

— Светает, бабушка, — сказал он.

— Худо это, сынок. Не поспеть нам, — вздохнула она.

Они прошли еще немного. Где-то впереди послышались голоса. Старуха остановилась.

— Нет, милый, так не годится…

— А как? — спросил парень, для которого эта незнакомая старуха стала матерью, спасительницей, провидением.

— Ты пока укройся в лесу, посиди до вечери. А когда стемнеет, я приду за тобой на это самое место, уведу, спрячу у себя.

Парень согласился, что так будет лучше. Старуха отдала ему ружье.

— Прощай!

Илийца ощупала ребенка и вдруг заплакала.

— Ой, беда-то какая! Внучек мой помер: ручонки холодные, как лед!

Парень остановился, как громом пораженный. Скорбь старой крестьянки потрясла его; он хотел что-то сказать, утешить ее, но не мог найти слов. Он понял, что не имеет права рассчитывать на помощь этой великодушной женщины, которую постигло такое большое горе.

— Ой, мамочка! Голубчик ты мой… — причитала Илийца, не сводя глаз с детского личика.

Обескураженный, потрясенный до глубины души парень свернул в лес. Старуха сквозь слезы крикнула ему вдогонку:

— Спрячься как следует, сынок, а вечером приходи на это место, я тебя найду.

Она исчезла за темными стволами деревьев.

В то утро майское солнце взошло на чистом небе радостно. Дождливые облака, несколько дней кряду закрывавшие небосклон, рассеялись. Лежавшая за Шишмановой скалой разубранная вешней зеленью живописная долина, по которой серебряной лентой вилась река, сверкала под лучами солнца, дивно прекрасная. Здесь, среди поросших дубовыми и буковыми лесами крутых скатов гор, угрюмых скал, исколупанных пещерами, ощетиненных утесами, которые издали напоминали замки и причудливые обелиски, сотворенные своенравной игрой стихий и времени, у подножия Шишмановой скалы, кончались странствия реки по узким извилистым ущельям.

Не успело солнце подняться над горизонтом, как на дороге, ведущей из Врацы, показалась турецкая конница, затем во ржи зачернели толпы пехотинцев, которым не видно было конца. Подойдя к Искыру, конные и пешие отряды остановились. Пехотинцев было душ триста. В передних рядах шли турки-башибузуки{203}, вооруженные до зубов; главную же силу составляли черкесы, тоже вооруженные — кто чем. Конные отряды пропустили черкесов вперед, а сами остались на месте.

Этим шумным сбродом предводительствовал Джамбалаз, кровожадный кавказский разбойник-головорез; это из его шайки вчера была выпущена пуля, насмерть сразившая Ботева.

Джамбалаз, ехавший верхом, остановился на опушке леса, неподалеку от старой полуразрушенной церкви. Слева высились неприступные скалы, справа до самого голого кургана тянулись поля и огороды. За деревьями, на склоне горы, виднелась брошенная хозяином уединенная овчарня.

Взгляды разбойников были обращены в сторону леса — густого, пустынного, безмолвного, — того самого леса, в котором скрывался бунтовщик. Но каратели охотились не за ним… Ночью во Врацу пришло донесение, что за час до рассвета в этот лес с гор спустилась чета, видимо, намереваясь переправиться через Искыр и податься в леса Стара-планины.

Взбудораженные вчерашней победой разбойники ждали знака, между тем как Джамбалаз, сойдя с коня, обсуждал с главарями башибузуков обстановку и план преследования. Это был высокий, смуглый, чернобородый человек лет сорока в черкеске, весь увешанный оружием; из-под высокой косматой папахи зло сверкали колючие глаза.

Вдруг со стороны овчарни грянул выстрел, разбудив в горах раскатистое эхо.

— Комиты! Комиты! — загалдели разбойники.

Взгляды всех обратились к овчарне, над которой взвилось облачко дыма; утренний ветерок подхватил его и развеял среди деревьев. После минутного смятения отряд дал залп, повторенный оглушительным раскатистым эхом. Опушку заволокло дымом. Раздались крики:

— Джамбалаз убит!

Джамбалаз и. впрямь упал. Пуля пронзила ему горло, изо рта хлынула кровь. Он был сражен пулей, посланной из загона.

При этом известии отряды карателей мгновенно охватила паника; разбойники кинулись врассыпную и попрятались кто где. Труп предводителя исчез, конный отряд ускакал. Но выстрелов не последовало.

Прошло довольно много времени прежде чем башибузуки догадались, что комиты попрятались в лесу; несколько черкесов похрабрее вошли в лес со стороны челопекской дороги и принялись его прочесывать. Наткнувшись на убитого четника — чернобородого мужчину лет тридцати с перевязанной тряпками раненой ногой, они смекнули, что чета ушла в горы.

(В самом деле, после гибели Ботева часть его четы, человек сорок, которую вел славный юнак Перо{204}, раненный в ногу, ушла в горы; четники целую ночь скитались в лесах, усталые, голодные, а к рассвету спустились в Челопекский лес и заснули там мертвым сном, не подозревая, что по их следу уже идет погоня).

Шальная черкесская пуля настигла Перо в лесу. Других жертв не оказалось. И только в овчарне черкесы увидели еще один труп.

— Поп-комита! — удивленно закричали они.

Там лежал молодой, безбородый парень в распахнутой монашеской рясе, из-под которой виднелась залитая кровью одежда четника. Почерневшие от пороха губы говорили о том, что парень застрелился сам, — застрелился из того самого ружья, из которого уложил Джамбалаза. Виделся ли он ночью с четниками, того никто не знал.

Противно обычаю, башибузуки не отрубили бунтовщику голову, не стали носить ее на шесте по селам, как трофей — так подействовала на них смерть предводителя. Они ограничились тем, что подожгли овчарню, где лежал труп. Она дымилась до самого вечера. К вечеру же два отряда карателей настигли в ущелье на берегу Искыра тринадцать четников, которые после полудня спустились туда, надеясь перебраться через реку вброд, и уложили их всех.

Илийца давно умерла. А полумертвый ее внук выжил; нынче это крепкий, статный мужчина — майор П. Покойная его бабка говаривала, что своим выздоровлением он обязан не столько небрежной молитве сердитого монаха, сколько тому добру, которое она от всей души хотела сотворить, но не смогла.

Октябрь 1899 г.

Перевод В. Поляновой

ПАВЛЕ ФЕРТИГ

В Хисаря его знали все. Он встречал приезжих у южных ворот крепостной стены — так называемых «Верблюдов»{206} — с радостными приветствиями, прыжками и веселыми шутками. Он и потом веселил их как умел. И все знали Павле Фертига, любили его и давали ему денег.

Павле Фертигу было лет восемнадцать-двадцать. Дурковатый, полусумасшедший, незлобивый, шалый, часто остроумный, он никогда не унывал, несмотря на свои лохмотья и жалкую внешность. Его длинное немытое веснушчатое лицо озаряли большие чернью глаза, в которых светилось выражение постоянной беспричинной радости. Беспричинно веселый, настроенный на шутливый лад, всегда готовый сказать что-нибудь оригинальное, неожиданное, глупое или глубокомысленное; всегда готовый услужить, сделать то, о чем его попросят, сказать, о чем не просят, удивить и рассмешить, он стал любимцем посетителей хисарских вод; его мальчишеская болтовня, его нелепые замечания таили в себе язвительную иронию, они забавляли, передавались из уст в уста, вносили оживление в собрания и беседы…

Особый предмет его шуток составляли женщины, молоденькие и хорошенькие, а для ветрениц Павле был просто опасен… Он вынюхивал, выслеживал все хисарские идиллии, которые должны были остаться тайной и которые его простодушно-беспощадная, прозрачная речь делала достоянием сметливых умов…

Павле Фертиг был родом из городка С., где жила его мать, последняя беднячка, оставившая его на произвол судьбы; был у него и брат, исчезнувший неизвестно куда. Павле Фертиг жил на подаяния, получаемые за услужливость, за то, что потешал гостей Хисаря, носил их узлы в баню, ходил пешком с разными поручениями в Карлово, встречал возле «Верблюдов» новых курортников, осыпая их благопожеланиями; бегал, выслушивал приказания, пел, кувыркался. Гривенники, полуфранковые монеты, а то и целые франки густо сыпались в его шапку.

Павле Фертиг обладал особым искусством изображать движение поезда. Крикнув «Фертиг!»[49], он прижимал руки к телу и начинал бегать вприпрыжку, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, издавая звуки «пых-пых, пых-пых» и тем самым подражая пыхтенью паровоза. Затем бег и шум постепенно замедлялись, поезд прибывал на станцию… Ни один экипаж с курортниками не отбывал из Хисаря без того, чтобы в ту минуту, когда лошади должны были тронуться, рядом не появился Павле, не протянул на прощанье свою шапку и не подал свою любимую команду «Фертиг!»