Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Ты это что затеял? А? Своему помещику грубить вздумал?..

— Ваше превосходительство! — с искаженным лицом завопил «Егорка» — старик лет пятидесяти, почти уж седой, маленький, сухощавый, с выбритым лицом, с серенькими щетинистыми усиками под носом — и повалился в ноги.

Я как сейчас гляжу на него...

— По-ме-щи-ку своему... а!.. Сто... пятьсот ему дать!.. Эй, Васька, Ванька!..

В это время из кухни в столовую мимо нас с миской проходил Филипп.

— Филька! — увидав его, закричал он.

Филипп поставил миску и подошел к директору. В это же время прибежали и другие дядьки.

— Филька! Как господа откушают, вот ты с ними, — он указал еще на двух служителей, — накажешь Егорку... Дать ему двести... мало... дать ему триста...

Филипп стоял и молчал. Потом я увидал, что он что-то шевелит губами, но что он говорил — я не мог разобрать за говором других. Директор тоже, должно быть, плохо расслышал.

— А? Что ты говоришь?

— Я не могу-с. Я этого дела не умею, — говорил Филипп.

— Не умеешь?.. Ты не умеешь?.. Ты заодно?.. Ну так я тебя выучу... Васька, дать ему для науки, чтобы умел, на первый раз пятьдесят. Я тебя выучу...

Он взял его за подбородок и дернул голову кверху. Я увидал смущенное, бледное лицо Филиппа, и вдруг я почувствовал, что меня что-то душит и в глазах зелено, какие-то круги, пятна... Я хотел закричать, но не мог, со мной сделалось дурно, я зашатался и упал.

У нас в пансионе была большая, высокая, просторная комната, в которой стояло шесть кроватей, у каждой кровати ночной столик и стул. Тут же был шкаф, в котором стояли банки и пузырьки с какими-то лекарствами. В комнате пахло аптекой. Это был наш лазарет. Когда я очнулся и пришел в себя, я лежал на одной из этих кроватей. Возле меня на стуле сидела наша старуха-кастелянша. У кровати стоял Филипп. В дверях слышался голос директора: «Скоро?» — «Сейчас приедут», — кто-то отвечал ему... Я чувствовал ужасную слабость. Мне давали что-то пить. Подошел директор.

— Что это с тобой? — спросил он.

Я смотрел на него, на кастеляншу, на Филиппа, все слышал, видел и ничего не мог сказать.

— Что это с тобой было? — повторил он. — Дайте ему воды. — Мне подали стакан. — Пей... еще... еще выпей...

Я пил воду и тяжело всхлипывал, как бывает это у детей, когда они уж перестали плакать, но еще не, совсем успокоились... И вдруг я почувствовал, что у меня опять что-то душит в горле, и слезы, горячие-горячие, так и полились ручьями.

— Да что с тобой, наконец? — говорил директор.

Теперь я чувствовал, что могу говорить, и, рыдая и всхлипывая, выговорил:

— Ничего... я с ним домой поеду...

— С кем это с ним? Куда?..

— С Филиппом... домой...

— A-а!.. — догадался он. — Так это вот что!.. А ведь я сразу и не понял... Ну, ты это успокойся... Наказывать, изволь, я его не буду... Вот он у нас какой... скажите, пожалуйста.

Его смущение и испуг прошли, он оправился и даже захохотал слегка — какой, дескать, я дурак, думал, что-нибудь серьезное, а то какой вздор...

— Скажите, пожалуйста... а! За что только меня напугал... — все повторял он.

Скоро приехал доктор, пощупал у меня пульс, приложил руку к моему лбу, посмотрел язык, спросил что-то, пожевал губами, и они вышли вместе с директором. К вечеру я совсем оправился — мне что-то давали, какие-то капли, — но ночевать оставили в лазарете. В одиннадцать часов, когда воспитанники уже спали и когда убрались с работой и служители, ко мне в лазарет тихонько, на цыпочках, без сапогов, кто-то вошел. Я не засыпал еще и окликнул.

— Это я-с, — отвечал Филипп. — Я тут ляжу...

И он лег на полу, в ногах моей кровати, что-то подложив себе под голову и чем-то прикрывшись...

Мне не спалось; с вечера, после обморока, я немного заснул, а теперь все вертелся, в голову лезли какие-то мысли, образы; путались-путались они, и вдруг опять живописец. Стоит ночью на дороге. Кругом рожь. Ночь тихая, темная... Я чувствую, что и я тут, но он меня не видит. Стоит он и все смотрит куда-то. Голова острижена клочьями, глаза злые... я смотрю на его лицо, и вдруг оно мало-помалу стало звериным, как у волка, зубы слегка оскалены... Я с трудом перевел дух, сделал движение головой, руками... и все пропало. Я был в испарине и тяжело дышал... В большой комнате лазарета было почти темно, но я, однако ж, видел все пять пустых коек, что стояли рядом, одна возле другой... Тишина... Я полулежал на спине, повернулся на бок, попробовал было опять закрыть глаза, но в голову опять полезли образы...

— Господи Иисусе Христе... Мать пресвятая богородица, — шепчет во сне Филипп.

— Филипп, ты не спишь? — тихонько говорю я.

— Нет-с. Чего угодно? — И он поднялся, сел.

— Ничего... Я так... И я не сплю...

— Отчего же? Надо почивать... Уж первый час, я думаю.

— Я живописца сейчас видел... он в поле стоит.

— Почивайте, бог с ним... Прочитайте молитву и започивайте...

— Какой он, если бы ты видел, страшный...

— Молитву прочитайте — все пройдет. «Да воскреснет бог» надо прочитать...

Он посидел еще немного и опять лег, поджал ноги и хорошенько прикрылся...

Утром ко мне зашел дежурный воспитатель.

— Ну, что с вами? — спросил он.

— Ничего... Теперь все прошло.

В гимназию меня, однако, не повели. Воспитатель сказал, что это уж пусть директор как знает... В четыре часа, к обеду, когда пришли воспитанники из гимназии, пришел и директор. Зашел в лазарет.

— Ну что?

— Я здоров.

Это было в субботу. Все спешили в отпуск. За кем приезжали родственники, за кем присылали лакеев с записками. Я переоделся из больничного халата в обыкновенное наше платье и вышел в зал. Те, за кем еще не присылали, стояли у окон, сидели на них, смотрели — не идут ли и не едут ли за ними. Вдруг по залу раздалось: «Тсс... предводитель!..» Все начали оправляться, отошли от окон. Воспитатель пошел навстречу, тоже поправляя галстук, волоса... Предводитель губернский считался попечителем гимназии и нашего пансиона. Он был самое большое для нас начальство, перед которым в ничто обращался даже и директор. Он очень редко заходил к нам.

Он вошел очень торжественно, прошелся по всем комнатам... Мы все сбились в кучу и издали глядели на него. Он ходил с воспитателем. Вдруг Пишо — воспитатель — громко позвал меня.

— Т — в, тебя зовут, — повторили товарищи.

Я поправился, обдернул курточку и пошел.

— Ну что? Привыкаешь? Нравится здесь? Не скучаешь? — спрашивал предводитель. — Не шалит он? — обратился к воспитателю.

— Пока ничего. Здоровье только у него, кажется, слабое, — ответил воспитатель. — Вчера припадок с ним был.

— Да-а? Это нехорошо. Надо больше движения. Заставляйте их больше бегать... Ну, одевайся... поедем ко мне в отпуск...

Он походил еще немного, пока я переменил куртку на мундирчик; потом подали его коляску, мы сели и поехали.

— И что ж, эти припадки у тебя часто бывают? — спросил он меня дорогой.

— У меня никаких припадков нет.

— А вчера что ж было?

— Вчера Петр Иваныч (директор) хотел сечь Филиппа, а я испугался.

— Как сечь? Какого Филиппа?

— Моего. Который из деревни со мной.

И я ему все до самых мелочей рассказал, как было.

Он очень внимательно слушал, что я говорил, время от времени качал головой и повторял: «Ах, что он делает, ах, что он делает... И это теперь-то, когда на носу...»

Дома, когда мы приехали, он повторил мой рассказ собравшимся к обеду.

— Этакие вещи узнаешь случайно!.. Теперь и там, в деревнях-то, надо тише воды ниже травы себя держать, а он тут вздумал...

Я помню, что они говорили, ссылаясь все на какое-то «нынешнее время». Я это и помню только, но в чем дело — я тогда не понимал...

На другой день, в воскресенье, у нас, то есть у предводителя, был перед обедом наш директор. Я видел его мельком, когда он проходил через зал в, кабинет. Они пробыли там вдвоем около часу, и директор уехал. Потом, когда я вернулся из отпуска, он встретил меня в гимназии, позвал в комнату, где собирались учителя, — там никого не было, — и спросил, что я говорил предводителю.

— Он спрашивал, отчего у меня припадки, а я сказал, что у меня никаких припадков нет — я только так испугался тогда...

— А домой ты об этом ничего не писал?

— Нет, еще не писал.

— И не пиши...

Уж я, право, не знаю, от кого и как, но вечером в этот же день в пансионе все узнали, что за директором вчера присылал предводитель, задал ему головомойку и не велел больше сечь служителей. Старшие воспитанники на меня косились, что-то такое говорили про меня друг с другом вроде того, что если нельзя «людей» наказывать — лучше их и не держать, и проч. Зато я сделался любимцем всех дядек...

Подходили праздники. Подходили — и подошли. Святки — не каникулы. На каникулы все разъезжаются, а на святки и четвертая часть не уехала в деревни; но в городе, к родным, к знакомым, разошлись почти все. Меня взял к себе предводитель. В доме у него никого не было, кроме его жены и ее сестры, очень бойкой девицы, которая меня страшно тормошила — брала с собой кататься, таскала по магазинам... Но я все-таки был один, в том смысле, что не имел товарища, и все время был там же, где были и большие. Я невольно слушал их разговоры, споры. Каждый день у предводителя, разумеется, собиралось народу очень много, и речь у них все шла об одном — об эмансипации.