Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский

Священной птицей Урании стала птица Феникс, которая каждые пятьсот лет сама себя сжигает в своем гнезде и снова из пепла рождается.

XXII. — Но главное, мой юный друг, — продолжал Вардий, — в Коринфе, на пятой станции, Венера Урания родила не одного, а двух сыновей.

Первого зовут Фаэтон. Не верь грекам, что он якобы сын Эос и Кефала. Нет, Венера собственноутробно зачала его после первого соития с солнечным Гелиосом, от которого, говорю, чуть не сгорела и едва не задохнулась от пламени и жара, которые он пролил на свою новую возлюбленную, хотя объятия заключались ночью и Гелиос задолго до объятий снял и отложил в сторону огненные лучи, сиявшие вкруг его головы.

Перед вторым соитием с Гелиосом Венера отправила Гелиад на Парнас, и они принесли оттуда лед и снег, которыми Урания со всех сторон обложила и своего жгучего возлюбленного, и сама этим снегом и льдом окуталась. Но огненное семя молодого бога все же проникло в вечное чрево великой родительницы, и на свет появился младший брат Фаэтона. Римляне называют его Тимором или Эквитом. Но я буду называть его Гелием, потому что это хотя и греческое, но самое древнее его имя.

Тут Вардий ехидно посмотрел на меня и спросил:

— О Фаэтоне вам, поди, тоже рассказывали в школе? Про то, как он, выпросив у отца солнечную колесницу, взлетел на небо, не смог сладить с огненными конями, сам сгорел и землю поджег… Рассказывали или не рассказывали?

Я кивнул и уточнил:

— Нам только говорили, что Юпитер испепелил его своими молниями.

Вардий просиял лицом и радостно воскликнул:

— Всё это сказки! Юпитер не мог испепелить его молниями! Потому что Фаэтон бессмертен, как другие амуры! Потому что Фаэтон никогда не летал на солнечной колеснице! Потому что Гелиос никогда и никому не позволит управлять солнцем! Даже Зевсу!

Вардий запрокинул голову, закатил глаза и произнес, словно жрец-декламатор:

— Гелиос дал Фаэтону уздечку коней огненосных — тот же решил, что ему вручили саму колесницу. Гелиос дал Фаэтону огонь возносящий — и юный бог возомнил, что летает над миром. Грозный Юпитер перунами бога не метил — жгучими стрелами сам Фаэтон себя нежит и ранит. Стрелы такие ему подарил отец светоносный. Крылья не дал, но внушил впечатленье паренья. В желто-шафранной тунике сей бог летает над миром. Матерь Венера ему подвязала пряди волос и рыжие кудри.

Вардий открыл глаза, облегченно вздохнул и заговорил прозой:

— Понял, с каким амуром мы имеем теперь дело? Узы его — уздечка солнечных коней. Пламя — огонь возносящий. Стрелы — собственно не стрелы, а солнечные лучи. Попадая тебе в сердце, они проникают в позвоночник, и тебе кажется, что за спиной у тебя вырастают крылья.

Крылья эти поднимают тебя ввысь, и ты летишь над миром, восхищаясь своим полетом, упиваясь свободой, восторгаясь охватившей тебя любовью и одновременно пугаясь той высоты, на которую ты поднимаешься, страшась той неведомой силы, которая неудержимо движет тебя…

Вихрь куда-то мою бедную душу стремит.Так, если конь понесет, стремглав помчит господина,Пеной покрытой узде не удержать уж коня…

Чем выше ты взлетаешь, тем жгуче, яростнее, безумнее и нестерпимее пылает у тебя в груди пламя восторга, огонь торжества, пожар любви. От этого света ты начинаешь слепнуть, от высоты задыхаться, глохнуть от жара…

Тут увидал Фаэтон со всех сторон запылавшийМир и, не в силах уже стерпеть столь великого жара,Как из глубокой печи горячий вдыхает устамиВоздух и чует: под ним раскалилась уже колесница.Пепла, взлетающих искр уже выносить он не в силах,Он задыхается, весь горячим окутанный дымом.Где он, мчится куда — не знает, мраком покрытыйЧерным, как смоль, уносимый крылатых конейпроизволом...

Вардий умолк. Губы у него теперь дрожали, щеки подрагивали, нос раздувался, глаза слезились. Казалось, он был так взволнован, что не мог говорить.

— А дальше… Дальше что? — спросил я, скорее из вежливости, чем от любопытства.

Вардий тут же перестал дрожать лицом, хитро сощурился и радостно сообщил:

— Дальше начинаешь падать. Обугливаешься и летишь вниз. И носом — в пепел, лицом — в кострище… Расплавились твои крылья. Взбрыкнула и сбросила тебя твоя свобода. Сгорела твоя любовь. И сам ты — кости и прах. И в урну тебя собрать и положить некому…

— Но ты ведь говорил: Фаэтон бессмертен? — спросил я.

— Конечно, бог и бессмертен… Но мы с тобой смертны, юный мой друг, — ответил Вардий и стал подниматься вверх по аллее.

Но, вдруг спохватившись, вернулся назад и сказал:

XXIII. — О брате Фаэтона мы забыли. Помнишь, Гелий, который был зачат Венерой в снегу и во льду?.. Гелий этот так нагляделся на злоключения своего братца, что его на всю жизнь охватил страх. Отсюда латинское его имя — Тимор. К богам и к людям он с детства испытывает безразличие. Отсюда другое его римское имя — Эквит. Когда Венера посылает его людям, они теряют способность любить.

Вардий снова сделал несколько шагов вверх по аллее и снова вернулся.

— И вот еще, — сообщил он. — В Коринфе, на пятой станции, под покровительством Гелиад родилась эпическая поэзия. А также возникло красноречие…

Гордую деву моля, мужи обрели красноречье:Каждый оратором стать должен был в деле своем.Тысячи хитрых искусств любовь создала: для успехаМного уловок нашлось, прежде неведомых нам…

Ну, всё, пойдем дальше… Трудно всё время жить с Солнцем. Надоело Венере Урании в Коринфе. И отправилась она в Афины, ступая золотыми сандалиями по солнечному лучу.

Окончание следует.[2]

Приложение 2

Днесь попугай-говорун, с Востока, из Индии родом,Умер… Идите толпой, птицы, его хоронить.В грудь, благочестья полны, пернатые, крыльями бейте,Щечки царапайте в кровь твердым кривым коготком!Перья взъерошьте свои; как волосы, в горе их рвите;Сами пойте взамен траурной длинной трубы.Что, Филомела, пенять на злодейство фракийца-тирана?Много уж лет утекло, жалобе смолкнуть пора.Лучше горюй и стенай о кончине столь редкостной птицы!Пусть глубоко ты скорбишь, — это давнишняя скорбь.Все вы, которым дано по струям воздушным носиться,Плачьте! — и первая ты, горлинка: друг он тебе.Рядом вы прожили жизнь в неизменном взаимномсогласье,Ваша осталась по гроб долгая верность крепка.Чем молодой был фокидец Пилад для аргосца Ореста,Тем же была, попугай, горлинка в жизни твоей.Что твоя верность, увы? Что редкая перьев окраска,Голос, который умел всяческий звук перенять?То, что, едва подарен, ты моей госпоже полюбился?Слава пернатых, и ты все-таки мертвый лежишь…Перьями крыльев затмить ты хрупкие мог изумруды,Клюва пунцового цвет желтый шафран оттенял.Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала.Как ты, слова говоря, славно картавить умел!Завистью сгублен ты был — ты ссор затевать не пытался.Был от природы болтлив, мир безмятежный любил…Вот перепелки — не то; постоянно друг с другом дерутся, —И потому, может быть, долог бывает их век.Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам,Хоть изобилен был корм, не успевал поклевать.Был тебе пищей орех или мак, погружающий в дрему,Жажду привык утолять ты ключевою водой.Ястреб прожорливый жив, и кругами высоко парящийКоршун и галка жива, что накликают дожди;Да и ворона, чей вид нестерпим щитоносной Минерве, —Может она, говорят, девять столетий прожить.А попугай-говорун погиб, человеческой речиОтображение, дар крайних пределов земли.Жадные руки судьбы наилучшее часто уносят,Худшее в мире всегда полностью жизнь проживет.Видел презренный Терсит погребальный костерФилакийца;Пеплом стал Гектор-герой — братья остались в живых…Что вспоминать, как богов за тебя умоляла хозяйкаВ страхе? Неистовый Нот в море моленья унес…День седьмой наступил, за собой не привел он восьмого, —Прялка пуста, и сучить нечего Парке твоей.Но не застыли слова в коченеющей птичьей гортани,Он, уже чувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости!..»Под Елисейским холмом есть падубов темная роща;Вечно на влажной земле там зелена мурава.Там добродетельных птиц — хоть верить и трудно! —обитель;Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен.Чистые лебеди там на широких пасутся просторах;Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет;Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны;Страстный целуется там голубь с голубкой своей.Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютныхВсех добродетельных птиц речью пленяет своей…А над костями его — небольшой бугорочек, по росту,С маленьким камнем; на нем вырезан маленький стих:«Сколь был я дорог моей госпоже — по надгробию видно.Речью владел я людской, что недоступно для птиц».Перевод С. Шервинского[3]

Приложение 3