Чертовар - Евгений Витковский

Вологодчина для офеней и не губерния, а так, дорога, транзит. Знай топай с северо-востока на юго-запад, — ну, или обратно. Но в особых случаях сворачивает офеня примерно на полпути к северо-западу, в сторону Онеги, и тихо-тихо, обычно поздним вечером, выходит на окраину Кадуйского Погоста. Там простирается обширное кладбище, настоящий местный погост с деревянной шатровой церковью семнадцатого века; церковь, как положено, давно увезена в Кижи, на ее место все хотят поставить хорошую каменную копию, да вот никак со средствами не соберутся. Для повседневных нужд есть при кладбище часовенка любимых на русском севере святых Уара и Артемия Веркольского, — этого последнего офени любят особенно, потому как был он тринадцатилетним мальчиком, погибшим от удара молнии за два года до того, как Иван IV объявил себя в Кремле царем, и ничего хорошего Русь от этого не увидала, — в этой часовне богобоязненный человек всегда может свечку поставить сообразно требованиям души, а погост — он и есть погост. И православные там лежат, и коммунисты, и хлысты, и на особой делянке татары, евреи тоже есть, да и других, наверное, немало. Земли возле города много, почти вся заброшена и сильно заболочена; так что лежит на погосте при городе с названием Погост больше народа, пожалуй, чем в самом городе нынче живет.

Склепов на погосте стояло десятка полтора, все очень старые, все со следами ликвидации культовой символики в двадцатых годах и все — со следами ее восстановления в девяностых: архиепископ Вологодский Митрофан славился неистовостью нрава и совершенно оголтелой честностью, — иначе не сидел бы он в Вологде, а давно получил очередное повышение и либо хлебный Екатеринодар, либо рыбный Шикотан. На погосте Кадуйского Погоста работы провели аккуратно и быстро: архиепископ, чья епархия разбогатела на поставках всей России разлитой в бутыли святой минеральной воды, халтуры не прощал. И нещадно пресекал слухи о том, что если бутылка — половинная, то и святость ее — половинная, если же вода еще и газированная — то святость в ней только 25 %, если сироп лимонный добавлен — то и вовсе святости не более как 12, 25 % — а это ж, извините за выражение, одна восьмая, это святой мерзавчик! За разговоры про святой мерзавчик на лимонных корочках отбывали вологодцы поднимать целину на остров Колгуев. Но кладбище в итоге содержалось в относительном порядке — несмотря на то, что весь его штат состоял из дряхлого сторожа и одноглазого могильщика.

В склепах, как известно, для могильщика работы обычно нет, но для сторожа она там есть всегда — когда упомянутый склеп кому-то оказывается нужен. Сырой октябрьской ночью усыпальница купцов второй гильдии Подыминогиновых, судя по всему, превратилась для местного сторожа в золотое дно. Каждые четверть часа появлялся возле сторожки ворот кладбища очередной посетитель и, видимо, не зная дороги через погост, стучал в окно. Ветхий блюститель порядка безропотно открывал тяжелый брус, которым были заложены ворота — несколько странно выглядело это при полном отсутствии ограды, ну да таков тут, вероятно, был заведенный порядок — принимал денежку и провожал гостя к купеческому склепу.

В половине первого ночи к воротам кладбища подъехала больничная каталка с чем-то плотно завернутым в рогожу, двигали каталку два амбала саженного роста, из числа тех, с которыми в темном переулке встречаться определенно вредно как для здоровья, так и для материального благосостояния. Тем не менее каждый из них вручил молчаливому стражу врат свой двугривенный, — видимо, местный эквивалент обола, — и оба были препровождены все к тому же купеческому склепу. С груза на каталке двугривенного не потребовали — то ли он уже свой путь в одну сторону совершил, то ли его тут за человека не считали. То ли — что наиболее вероятно — и то, и другое.

Хотя сторож вставлял ключ в замок склепа уже не меньше, чем тридцатый раз за вечер, с того ключа каким-то образом продолжала сыпаться вековая ржавчина, и замок скрипел так же нещадно в тридцатый раз, как и в первый. Амбалы перехватили свою ношу на плечи, скрылись во мраке, а сторож со вздохом повернул за ними ржавый ключ. Сторож знал, что ходить ему сюда еще до утра, но кто ж откажется от лишнего двугривенного? Он и сейчас сомневался, правильно ли пропустил груз на каталке без пошлины. Ну да ладно. Он-то знал, что в склепе купцов Подыминогиновых всяких мест много — на весь Кадуйский Погост хватит, да еще приставные места останутся.

Род Подыминогиновых был для Кадуйского Погоста тем же, чем для Москвы род Третьяковых, разбогатевших на торговле, кажется, мукой, или тем, чем стал для Хельсинки род Синебрюховых, варивший, говорят, пиво — Подыминогиновы были меценатами. Конечно, для проформы торговали они вологодскими кружевами, ворочали онежской ряпушкой, держали монополию на местную живицу и на канифоль, поставляли в Петербург лучшие овчины и готовые тулупы, — это не считая принадлежавших им многочисленных лесопилок: фанерщиками работники этой семьи считались лучшими на всю губернию. Однако эти торговые дела приносили купцам сравнительно небольшие доходы, иные же занятия, такие, как промысел онежского налима, были просто убыточны. Но не могли же Подыминогиновы ловить в Онеге одну рыбу и выбрасывать другую. Нет, деньги приносила им совсем оная отрасль, — были это, как читатель уже понял, молясины.

Молясинами на Руси испокон веков не торгуют; их, как иконы, можно лишь выменять — к примеру, на лошадь, на пару волов, а то и на деньги — в том греха нет, это ведь обмен, тут без цены с запросом и дела-то никто делать не станет. Подыминогиновы специализировались на самом лучшем варианте: офеня приходил к ним по Камаринской дороге, менял свой киммерийской товар на золото, серебро или — в крайнем случае — на ассигнации, а дальше, чтоб далеко не ходить, тут же мог прикупить пшеничной муки, кружев, кофейных зерен или других колониальных товаров, которые заказывались богатыми купцами киммерийского острова Елисеево Поле. Кадуйский Погост лежал немного в стороне от Камаринской дороги, многие офени этим перевалочным пунктом брезговали, предпочитая брать товар в Кимрах или уж собственно в Арясине. Но пять-шесть сотен клиентов из числа офеней у Подыминогиновых всегда было. А среди населения желающих выменять истинно благолепную киммерийскую молясину бывало когда в десять раз больше, когда и в сто.

К семидесятым годам девятнадцатого века денег Подыминогиновым стало девать просто некуда, а тут откуда ни возьмись — свалилась на Русь традиция коллекционирования: Третьяков в Москве, Боголюбов в Саратове, Рябушинские, Щукины, Морозовы и все прочие в разных других местах. Собирали меценаты в основном современную для них русскую живопись, хотя не брезговали и всякими Матиссами да Пикассами, не говоря про Гогенов и ван Гогов. Вологодчина, а уж тем более Кадуйский Погост, собственными Крамскими и Репиными похвастать не могла. Знаменитый миллионщик Сидор Павлович Подыминогинов свою коллекционерскую тему найти сумел. Сперва он, как и все предшественники, съездил в Париж, и Гоген ему не понравился. «Не похож» — сказал он. Зато к родным передвижникам душа его расположилась сразу — особенно к тем, которые разрабатывали сюжеты русской истории..