Открыть 31 декабря. Новогодние рассказы о чуде - Ая эН

быстрый, как китайская петарда с подвохом, и летом, благополучно сдав экзамены, Июля с рюкзаком за спиной снова выкатилась из электрички на станции напротив курорта. Впереди были каникулы без университетского гвалта, и она уже предвкушала, как в тишине ляжет, раскинув руки в некрасивой позе морской звезды, в солнечный квадрат от балконной двери и будет наблюдать, как лениво ветер шевелит белое полотно занавески.

Первым делом она поднялась к родительской квартире – посмотреть, дома ли мама, и, пока возилась со старыми замками и тысячей ключей, не заметила, как сзади кто-то подкрался, оторвал ее от пола и закружил под дикий визг. Она сучила руками и ногами, кто-то невидимый смеялся, а потом поставил ее на пол лестничной клетки и оказался Сашей. Он снова изменился до боли в груди – заматерела его тонкая красота, стала полновеснее, ближе к земле, витальнее, харизматичнее. Июля покраснела и выкинула в воздух облако феромонов, которое, видимо, сразу же достигло цели. Саша внезапно прекратил ржать и немного подался назад, как будто сейчас впервые ее увидел.

– Знаешь, – сказал он, – а ты изменилась. Не понимаю, как и в чем, но очень.

Выяснилось, что квартира Потоцких снова продается, новые жильцы въезжают уже через неделю – мама перебралась в Петербург поближе к нему, они влезли в ипотеку и в Сестрик Саша, собственно, приехал забрать остатки вещей.

И все заверте…

Весь этот месяц, наполненный бесконечными разговорами и сексом во всех возможных и невозможных местах квартиры, дома, улицы и города, Июля в свободные от того и другого минуты пыталась угадать, в какой момент все годы ее невозможной, недостижимой и от этого отложенной навсегда влюбленности пошли по другому сценарию. Где, когда и почему ручка тумблера щелкнула внутри Саши и он смог ее разглядеть – хотя что тут было разглядывать, когда, в общем-то, все как было ничего особенного, так им и осталось, прибавился только третий размер груди, немного филологического цинизма и половое воспитание. Разгадать она не могла – ни его, ни себя, ни цепочку событий, приключающихся постоянно в этой пыльной дороге, поэтому на вторую неделю их моментального романа просто бросила это дурное занятие и целиком предалась моменту.

Рассматривать по утрам в солнечной пыли на его руке, закинутой на ее плечо, мелкие волоски, похожие на ворсинки абрикоса, тащить в стиральную машину майки, чтобы тайком понюхать их по дороге – все это, видимо, было частью какого-то плана, в котором была еще очень важная история. Она любила козьими, как ей казалось, глазами с продольным зрачком молча наблюдать, как он ест, как он смеется, рассказывает что-то бесконечно. И в тот момент, когда он с особым, серьезным видом излагал подробности своей матмеховской жизни, начать молча раздеваться у холодильника – подальше, чтобы сразу достать ее было нельзя. «Мы бесконечно трахаемся, как бездумные кролики, – думала она по ночам, глядя в беленный мелом еще при Брежневе потолок. Спящая Сашина рука лежала на груди, она водила пальцем по его запястью, запоминая кончиками своих пальцев каждую впадинку, выемку, выпуклость. – Ну и слава богу. Подумаем потом». Впервые, с детства и до этого момента, она точно узнала, запомнила и закрепила одно простое чувство – что Саша любит ее. Сейчас любит, и эта любовь – правда. Хоть и сам он не до конца это осознает.

Но потом подумать не успелось.

Как-то ночью с субботы на воскресенье она проснулась от аккуратного шороха на кухне, как была, без ничего, метнулась туда и застыла в кухонном проеме.

Саша с таким лицом, которого ей не доводилось видеть еще никогда – ни в детстве, ни в ранней их юности, ни сейчас, в эти полтора месяца, – запихивал в сумку вещи, не складывая их. Просто заталкивал рукой, совершенно не задумываясь о том, помнутся они или нет. Он видел ее, но не откликнулся на появление никак – не заговорил, не объяснил, что происходит, лицо его при этом было раскрашено удивительной палитрой цветов – стыда, страха, злости, какой-то воровской интонации, как будто он медвежатник, застигнутый у сейфа.

– Саша, что происходит? – спросила Июля, не отрывая руки от косяка кухонной двери, потому что раньше, чем Саша, о том, что происходит, ей рассказали цвета и запахи. Ей казалось, что воздух закончился – весь, везде, и легкие горят, земля уходит из-под ног, и если она сейчас отпустит косяк, то упадет и никогда больше не встанет.

– Ну, что происходит, – все так же не глядя на нее, сказал Саша сдавленным голосом, – ехать мне надо, вот что происходит.

– Зачем?

Он швырнул в сумку связку ключей и резко застегнул молнию.

– Затем, что ты мне надоела. Надоела, понимаешь? Потрахались – и хватит.

Июля пошатнулась, как от пощечины, и даже почувствовала, как след этой пощечины налился кровью.

– Саша, зачем ты говоришь это? Ведь ты врешь. – Это было настолько очевидно, что Июля никак не могла понять, для чего он сейчас говорит эту гадость, цвета путались и переливались, пульсировали, и она никак не могла выхватить ниточку, которая размотала бы клубок до конца, до причины.

– Я вру? Вру? Ты с самого детства таскалась за мной, как молчаливое животное, смотрела своими коровьими глазами, хамила, интересничала – ну так тебе казалось, по крайней мере, – дышала мне в спину, следила, куда и с кем я пошел, предлоги свои нелепые выдумывала, чтобы только общаться. Такое есть понятие – «трахательность», понимаешь? Вот к тебе оно никогда не было применимо, только сейчас что-то отросло.

Дым сгоревших легких начал жечь глаза изнутри, но слезы все не наступали, да и она не хотела этой воды, которая потушила бы внутренний пожар. Воздух закончился окончательно, а вместе с ним, как ей показалось, и жизнь, и в этом безвоздушном пространстве вдруг произошло какое-то действие.

Цвета рассыпались, как огромная коробка деталей «Лего», поерзали и сложили картину, больше похожую на кинопленку: а ведь Саша помолвлен с девушкой из «очень хорошей семьи». И давно. И свадьба у них через пару недель. И никак он не ожидал того, что здесь произойдет между ними, прорыва этой плотины, волны, вымывающей все целиком, сносящей все на своем пути, большой, огромной взаимной любви. И он не знал, как разрешить этот свой внутренний спор, каким топором изрубить планы на жизнь и невозможность отказать себе в этом приключении, которое оживляло в нем остатки чего-то, как выясняется, давно умершего. И решил он вот так, прыгнул в такую вот темную и ледяную воду. И делал он так всегда, со всеми, кто не вписывался в его планы на будущее, тяготил необходимостью принимать другие