Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой. Это странно выглядело… Одни с плакатами и портретами, а другие — в боевом порядке и в полной экипировке, со щитами и дубинками. Стояли плечистые парни. Красавцы реальные! Ну как это они начнут нас бить? Меня бить? Мои ровесники, поклонники. Факт! Среди них есть знакомые мальчики из моей деревни, они, конечно, тут. У нас много кто уехал в Минск и служит в милиции: Колька Латушка, Алик Казначеев… Нормальные ребята. Такие же, как и мы, только с погонами. И они пойдут на нас? Не верилось… Ну никак… Смеялись, заигрывали с ними. Агитировали: «Что, ребята, будете с народом воевать?». А снег идет и идет. И тут… Ну, вроде как на параде… Раздалась военная команда: «Рассекайте толпу! Держите строй!». Мозг не включался в реальность, не сразу… потому что такого не может быть… «Рассекайте толпу…» На какой-то момент тишина. И тут же грохот щитов… ритмичный грохот щитов… Они пошли… Шеренгами шли и стучали дубинками по щитам, так охотники гонят зверя. Добычу. Шли, шли и шли. Никогда я не видела такого количества военных, только по телевизору. Я потом узнала от своих деревенских ребят… Их учат: «Самое страшное, если вы увидите в демонстрантах людей». Натаскивают, как собак. (Молчит.) Крики… плач… Крики: «Бьют! Бьют!» Я увидела — бьют. Знаете, они с азартом били. С удовольствием. Я запомнила, что били с удовольствием… как будто на тренировке… Девчоночий визг: «Что ты делаешь, урод!». Высокий-высокий голос. Сорвался. Было так страшно, что я на какой-то момент закрыла глаза. На мне белая куртка, белая шапочка. Стою вся в белом.

«Мордой в снег, сука!»

Автозак… Чудо-машина. Я впервые ее там увидела. Это специальный фургон для перевозки заключенных. Все обшито сталью. «Мордой в снег, сука! Одно движение — убью!» Я лежу на асфальте… Я лежу не одна, все наши тут… пустота в голове… мыслей нет… Единственное реальное ощущение — холод. Пинками и дубинками нас поднимают и запихивают в автозаки. Больше всего достается ребятам, их стараются бить по промежности: «Ты по яйцам его бей, по яйцам! По ебалу!», «Бей в кость!», «Мочи их!». Били и по ходу дела философствовали: «Пиздец вашей революции!», «За сколько долларов ты продал Родину, гад?» Автозак — два на пять метров — рассчитан на двадцать человек, сказали знающие люди, нас утрамбовали больше пятидесяти. Держитесь, сердечники и астматики! «В окна не смотреть! Головы вниз!» Мат… мат… Из-за нас, «придурков недоделанных», которые «продались америкосам», они сегодня не успели на футбол. Их целый день держали в крытых машинах. Под брезентом. Мочились в целлофановые пакеты и презервативы. Выскочили голодные, злые. Может, они сами по себе неплохие люди, но они работают палачами. Нормальные с виду ребята. Маленькие винтики системы. Бить — не бить, решают не они, но бьют они… Сначала бьют, а потом думают, а может, и не думают. (Молчит.) Долго куда-то ехали, то вперед, то разворачиваемся назад. Куда? Полная неизвестность. Когда открыли двери, на вопрос: «Куда нас везут?» — получили ответ: «В Куропаты» (место массовых захоронений жертв сталинских репрессий). Такие у них садистские шуточки. Нас долго возили по городу, потому что все тюрьмы были переполнены. Ночевали в автозаке. На улице двадцать градусов ниже нуля, а мы в железном ящике. (Молчит.) Я должна их ненавидеть. А я никого не хочу ненавидеть. Я к этому не готова.

За ночь охрана несколько раз менялась. Лиц не помню, они в форме все одинаковые. А одного… Я его и сейчас узнала бы на улице, я узнала бы его по глазам. Не старый и не молодой, мужчина как мужчина, ничего особенного. Что он делал? Он распахивал двери автозака настежь и долго держал их открытыми, ему нравилось, когда мы начинали дрожать от холода. Все в курточках, сапоги дешевые, мех искусственный. Смотрел на нас и улыбался. У него не было такого приказа, он сам действовал. По своей инициативе. А другой милиционер сунул мне «Сникерс»: «На, возьми. И чего ты поперлась на эту площадь?». Говорят, чтобы это понять, надо читать Солженицына. Когда я училась в школе, я брала в библиотеке «Архипелаг ГУЛАГ», но он у меня тогда не пошел. Толстая и нудная книга. Страниц пятьдесят прочитала и бросила… Что-то далекое-далекое, как Троянская война. Сталин — истрепанная тема. Я, мои друзья — мы мало им интересовались…

Первое, что с тобой происходит в тюрьме… Из твоей сумочки вываливают на стол все вещи. Ощущение? Как будто тебя раздевают… И в буквальном смысле раздевают тоже: «Снять нижнее белье. Раздвинуть ноги на ширину плеч. Присесть». Что они искали у меня в анусе? Обращались с нами, как с зэками. «Лицом к стенке! Смотреть в пол!» Все время приказывали смотреть в пол. Им страшно не нравилось, когда смотришь в глаза: «Лицом к стенке! Я ска-а-за-а-л — лицом к стенке!». Всюду строем… И в туалет водили строем: «Построиться в колонну в затылок друг другу». Чтобы все это выдержать, я поставила барьер: тут — мы, а тут — они. Допрос, следователь, показания… На допросе: «Ты должна написать: “Полностью признаю свою вину”». — «А в чем я виновата?» — «Ты что, не понимаешь? Ты участвовала в массовых беспорядках…» — «Это была мирная акция протеста». Начинается прессуха: исключат из института, маму уволят с работы. Как она может работать учительницей, если у нее такая дочь? Мама! Я все время думала о маме… Они это поняли, и каждый допрос начинался со слов: «Мама плачет», «Мама в больнице». И опять: назови фамилии… Кто шел с тобой рядом? Кто раздавал листовки? Подпиши… назови… Обещают, что никто не будет об этом знать и сразу отпустят домой. Надо выбирать… «Я ничего вам не подпишу». А ночами я плакала. Мама в больнице… (Молчит.) Предателем стать легко, потому что маму любишь… Не знаю, выдержала бы я еще месяц. Они смеялись: «Ну что, Зоя Космодемьянская?». Молодые ребята, веселые. (Молчит.) Мне страшно… Мы с ними ходим в одни магазины, сидим в одних кафе, ездим в одном метро. Всюду вместе. В обычной жизни нет четкой границы между «нами» и «ими». Как их узнать? (Молчит.) Раньше я жила в добром мире, его уже нет, и его не будет.

Целый месяц в камере… За все это время ни разу не видели зеркала. У меня было маленькое, но оно после досмотра вещей исчезло из сумочки. И кошелек с деньгами пропал. Пить все время хотелось. Невыносимая жажда! Пить давали только во время еды, а в остальное время: «Пейте из туалета». Ржут. Сами пьют фанту. Мне казалось, что я никогда не напьюсь, на воле забью холодильник минералкой. Мы все вонючие… помыться негде… У кого-то нашелся маленький флакончик духов, передавали друг другу и нюхали. А где-то наши друзья пишут конспекты, сидят в библиотеке. Сдают зачеты. Вспоминалась почему-то всякая ерунда… Новое платье, которое я ни разу не надела… (Засмеялась.) Узнала, что радость приносит такая мелочь, как сахар и кусочек мыла. В камере на пять человек — тридцать два квадратных метра — нас сидело семнадцать. Надо было научиться жить на двух метрах. Особенно тяжело было ночью, дышать нечем. Долго не спали. Разговаривали. Первые дни о политике, а потом только о любви.

«…не хочется думать, что они делают это добровольно»

(разговоры в камере)

«…Все происходит по тому же сценарию… По кругу все вертится. Народ — это стадо. Стадо антилоп. А власть — львица. Львица выбирает из стада жертву и убивает ее. Остальные жуют себе траву, косясь на львицу, которая выбирает очередную жертву, все облегченно вздыхают, когда львица жертву завалит: “Не меня! Не меня! Можно жить дальше”».

«…Я любила революцию в музее… Романтично была настроена. Играла в сказку. Меня никто не звал, я сама пошла на площадь. Интересно было увидеть, как революция делается. Получила за это дубинкой по мозгам и по почкам. На улицы вышла молодежь, это была «революция детей» — так ее назвали. Так теперь говорят. А родители наши остались дома. Сидели на кухнях и говорили о том, что мы пошли. Переживали. Им страшно, а у нас нет советских воспоминаний. Мы о коммунистах только в книжках читали, у нас страха не было. В Минске живет два миллиона человек, сколько нас вышло? Тысяч тридцать… А тех, кто смотрел, как мы шли, было больше: стояли на балконах, сигналили из машин, подбадривали: давайте, мол, ребята! Давайте! Всегда больше тех, кто сидит с банкой пива у телевизора. Так вот и все… Пока на улицах только мы, интеллигентные романтики, это не революция…»

«…Думаете, что на страхе все держится? На милиции и дубинках? Ошибаетесь. Палач с жертвой может договориться. Это осталось у нас с коммунистических времен. Существует молчаливое согласие. Контракт. Большая сделка. Люди все понимают, но молчат. За это они хотят получать приличную зарплату, купить хотя бы подержанную “Ауди” и отдыхать в Турции. Попробуй заговори с ними о демократии, о правах человека… Китайская грамота! Те, кто жил в советское время, сразу начинают вспоминать: “Наши дети думали, что бананы растут в Москве. А посмотри, что сейчас… Сто сортов колбасы! Какая еще свобода нужна?”. Многие и сегодня хотят в Советский Союз, но чтобы колбасы было навалом».