Искусство эпохи Возрождения. Италия. XIV-XV века - Александр Викторович Степанов

ощущения чуть ли не принудительного участия в мифическом действе Сандро предлагал зрителю беззаботно любоваться зрелищем, отстраненным и замкнутым в его гармонической завершенности. Было совершенно ясно, что изображено здесь не рождение Венеры, как полагал Вазари, а ее прибытие на остров Кипр.

Сандро Боттичелли. Весна. Между 1485 и 1487

Приход на землю богини любовного наслаждения и страдания представлен в тусклых холодных тонах, превосходно гармонирующих с протяжными линиями боттичеллиевского рисунка. Это Венера меланхоликов, презирающих грубый секс. Не случайно прототипом ее фигуры послужил какой-то из вариантов античной статуи Венеры Пудики (Стыдливой). Но как преобразована красота и даже самый смысл позы классической Афродиты, чья стыдливость по-настоящему трогательна, потому что она стесняется своей полнокровной чувственной прелести! Венера Боттичелли прекрасна не телом, а контуром тела. Она не стоит на раковине, а вырастает из нее. Невозможно приписывать ей какие-либо человеческие чувства. Она прикрывает тело не потому, что стыдится, но лишь потому, что таков знак Стыдливой, ее атрибут, подобный атрибутам, по каким в Средние века различали святых. Не покоряющую женственность античной Венеры, а зыбкий природный фантом изобразил Сандро. Горизонт посередине слегка прогибается — отсюда впечатление, что мифическое событие происходит в похожем на раковину обширном амфитеатре мира, верхний край которого находится выше глаз зрителя. Зрелище приобретает вселенский масштаб.

Но внушать чересчур серьезное отношение к этой «истории» не входило в планы Лоренцо ди Пьерфранческо. В своем полном формате очень плоская и вовсе не такая тесная и напряженная, как теперь, мерцавшая потускневшими со временем блестками золота, передававшими свет на стволах деревьев, дуновение Зефира и Флоры и разбросанными по траве, листьям, цветам, камышу, на краях раковины, на одеянии оры, на пеплосе в ее руках, на волосах, на крыльях, эта картина была очень похожа на шпалеру. Вероятно, она и заказана была в подражание «Подвигам Геракла» Поллайоло как замена нидерландской шпалере: Лоренцо ди Пьерфранческо решительно во всем соперничал со старшими Медичи. Этим объясняется, почему «Рождение Венеры» написано на холсте. Холст, как и шпалеру, легко сворачивать, переносить, хранить и снова разворачивать в любом указанном владельцем месте.

Сплетающиеся в любовном порыве Зефир и Флора гонят прочь богиню, которой они и обязаны пробуждением взаимного влечения. Такая меланхоличная, как она есть, такая царственная, какой станет, когда фрейлина-ора накинет на нее нетленный пурпур, она им не нужна — пусть властвует на земле, над людьми. Зефир злится, подружка азартно поддерживает его. Венера несет в мир любовь, оставаясь сама не от мира сего, не замечая ни их глупых усилий, ни проворной заботливости оры[738]. Отрешенностью во взоре и робкой, неуверенной позой, напоминающей наклон скользящего над морем паруса, своим безразличием, даже покорностью чьим бы то ни было усилиям она, всемогущая, противопоставлена и бурному полету Зефира и его возлюбленной, и легкому бегу оры, и водной ряби, образованной бесчисленным повторением инициала богини — V, и даже пламенному струению собственных волос. В полном согласии с ней только медленный дождь роз, падающих в море с уст Флоры, богини весны и цветения. Роза — цветок Венеры, появившийся из капель крови ее оскопленного отца — Урана.

Не надо думать, будто Лоренцо ди Пьерфранческо поручил Сандро проиллюстрировать какой-то определенный миф о Венере[739]. Мотивы из гомеровских гимнов соединяются с описанием выхода Венеры на берег в «Стансах для джостры» Полициано, прославляющих джостру 1475 года. Перед читателем «Стансов» предстает дворец Венеры, украшенный рельефом[740]:

Эгеем бурным колыбель чрез лоно

Фетиды поплыла средь пенных вод.

Создание иного небосклона,

Лицом с людьми несхожая, встает

В прелестной позе, глядя оживленно,

В ней девственница юная. Влечет

Зефир влюбленный раковину к брегу,

И небеса их радуются бегу.

Сказали б: море истинное тут.

И раковина с пеной — как живые,

И видно — блеск глаза богини льют;

Пред ней с улыбкой небо и стихии.

Там в белом оры берегом идут,

Им ветер треплет волосы златые.

Как вышла из воды, ты видеть мог,

Она, рукой придерживая правой

Свои власы, другой прикрыв сосок,

У ног святых ее цветы и травы

Покрыли свежей зеленью песок[741].

Большинство историков искусства склонны видеть Боттичелли полноправным гражданином элитарной «республики ученых», поднимать его кругозор и интеллект едва ли не на уровень Марсилио Фичино и видеть в «Рождении Венеры» и в других мифологических «историях» Сандро воплощение умопомрачительно сложных неоплатонических доктрин[742]. Однако, в отличие от современных историков искусства, люди Кватроченто, ставившие умственную деятельность и словесность несравненно выше художества, не нуждались в интеллектуализации живописного ремесла. А если уж говорить о круге идей покровителя Боттичелли, то, хотя Лоренцо ди Пьерфранческо и был воспитанником Фичино[743], эпикурейство Лукреция привлекало его — возможно, в пику Лоренцо Великолепному — больше, чем фичиновский неоплатонизм[744]. Неудивительно, что в заказанных им иллюстрациях к «Божественной комедии» Сандро избегал излюбленных символов неоплатоников[745]. С удовольствием упоминая друг друга в своих сочинениях и письмах, гуманисты круга Фичино ни разу не обмолвились о Боттичелли — самой заметной в то время фигуре флорентийской художественной школы, хоть он и работал главным образом по заказам Медичи. Как интеллектуал или эрудит он для них не существовал. Философская и филологическая эзотерика вовсе не торопилась перейти из рукописей на стены апартаментов: это было бы профанацией мысли и слова, безвкусицей.

«Рождение Венеры» было прежде всего не очень дорогим украшением стены — иначе с ним не обошлись бы столь варварски. Такой предмет никого не должен был утомлять чрезмерной идейной нагрузкой. Зато он, несомненно, побуждал высоколобое и весьма куртуазное общество к ассоциативной игре, особенно в присутствии дам. И тут уж не было предела эрудиции, остроумию и глубокомыслию. Чем шире тема, заданная картиной, тем многообразнее семантическое наполнение, которое она принимает на себя без сопротивления, без натяжек. Тема «Рождения Венеры» — из самых широких: любовь все способна собою соединить. Тема любви — универсальный код, позволяющий с равным успехом мыслить и говорить о микро— и макрокосме. Разнообразие, блеск и необязательность опровергающих одна другую нынешних интерпретаций мифологических произведений Боттичелли вполне в духе тех игр, какими пятьсот лет назад развлекались, поглядывая на его панно, флорентийские краснобаи.

«Единственным их умственным занятием, — желчно писал Макиавелли о повадках флорентийской золотой молодежи времен Лоренцо Великолепного, — стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии, причем тот, кто в этих словесных