Джефферсон - Игорь Ефимов

Джефферсон, имевший большой опыт ухода за роженицами, слал из Вашингтона подробные советы. «Питание должно быть лёгким, для улучшения пищеварения пусть выпивает рюмку вина. Шерри в погребе в Монтичелло очень хорошо для этой цели… Как только ей станет лучше, перевезите её туда, воздух на горе чище… Весь дом в вашем распоряжении, можете использовать все запасы в нём, слуг, дрова».

Но уехать из столицы до конца сессии конгресса он не считал себя вправе. Хотя договор о покупке Луизианы за 15 миллионов долларов был ратифицирован и сенатом, и палатой представителей с большим перевесом голосов, оставалось ещё множество проблем, требовавших постоянного внимания. С директором казначейства Галлатином нужно было уточнять финансовые этапы выплат Парижу. С министром иностранных дел Мэдисоном — отношения с Испанией и её территориями во Флориде. Кому-то следовало поручить составление конституции для тех штатов, которые теперь добавятся к союзу.

В январе неожиданно попросил о личной встрече Аарон Бёрр. Он начал беседу издалека, напомнил о том, что в 1800 году был приглашён двумя могучими семействами Клинтон и Ливингстон, принять активное участие в политической жизни штата Нью-Йорк, о том, что его усилия помогли республиканцам победить в этом штате, а далее и во всей стране. Затем он повернул разговор таким образом, будто именно его неустанная поддержка партии республиканцев и персонально президента Джефферсона превратила его в объект свирепой травли федералистской печати, в которой самое активное участие принял Александр Гамильтон. Да, эта травля сделала своё дело, и он чувствует, что теряет прежнюю поддержку избирателей на федеральном уровне. Он готов попытать свои силы в борьбе за голоса ньюйоркцев на губернаторских выборах. И он хотел бы знать, не найдёт ли президент возможным отблагодарить его за многолетнюю лояльность, публично поддержав его кандидатуру.

Просьба привела Джефферсона в замешательство. Было что-то в характере вице-президента такое, что заставляло людей по возможности держаться от него подальше. Его имя не раз всплывало при обсуждении кандидатур на важные посты и в администрации Вашингтона, и в администрации Адамса, но каждый раз назначали кого-то другого. Зато когда подобные обсуждения начинались, мистер Бёрр каким-то образом узнавал о них и неизменно появлялся в столице. Живя с ним бок о бок в столице, Джефферсон не раз при встречах поддавался импульсу захлопнуть створки своей душевной раковины. Но разве не естественно было испытывать неловкость при виде человека, которому твоя внезапная смерть могла бы принести внезапное и весьма желанное возвышение?

Большой знаток человеческих характеров, Долли Мэдисон тоже питала инстинктивное недоверие к Аарону Бёрру, с которым была знакома много лет. Составляя списки приглашённых на обед к президенту, она часто под разными предлогами не включала его. Пытаясь объяснить свои чувства, она говорила: «Когда я расхожусь с человеком во мнениях, я огорчаюсь, пытаюсь переубедить его, потом примириться с нашим несогласием. Мистер Бёрр ведёт себя по-другому. Он замолчит, вежливо улыбнётся, но ты чувствуешь, как какая-то невидимая пружина его нелюбви к тебе натянулась на несколько витков. Для меня, для моего мужа, для вас встречи и общение с другими людьми часто бывают отрадой. Для него — всегда необходимый, но тяжёлый труд».

Эту невидимую пружину нелюбви Джефферсон ощущал очень остро во время той памятной январской беседы. Он стал говорить, что давно взял себе за правило никоим образом не давить на мнения избирателей. В свободной стране со свободной прессой поступки и мнения политиков у всех на виду, поэтому каждый человек имеет возможность выработать своё мнение и проголосовать соответственно. Разговор закончился вежливыми уверениями во взаимном уважении, но про себя Джефферсон твёрдо решил, что на предстоящих выборах он должен найти себе другого человека на пост вице-президента.

В свободные вечера он снова и снова возвращался к своей работе над евангелиями. Если в них попадались слова Христа, которые ему были не вполне ясны, он помечал вырезанную полоску вопросительным знаком. Если в словах было что-то грозно-пугающее, он использовал для вопросительного знака красные чернила и складывал эти фрагменты в отдельный конверт. Он планировал впоследствии отыскать евангелия на греческом и латыни, чтобы сравнить и убедиться в точности перевода. Постепенно конверт делался всё толще и таившиеся в нём строчки словно бы горячели — только что не жгли ему пальцы, как костерок из вопросительных знаков.

Как понимать слова: «Враги человека — домашние его» (Мф. 10: 36)? А перед этим ещё страшнее: «Не думайте, что я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл я принести, но меч; ибо я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её» (Мф. 10: 34–35).

Ах, как хотелось бы выдать такие строчки за ошибку памяти евангелиста! Но ведь и у Луки говорится о том же и даже ещё беспощаднее: «Огонь пришёл я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк. 12:49). Ясно, что эти ужасные слова хранились в памяти первых христиан и честно передавались из уст в уста.

Если считать Христа апостолом межчеловеческой любви, куда спрятать стих 26-й из 14-й главы Евангелия от Луки: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником»?

Не таится ли разгадка этого противоречия в многократно повторяемых словах «много званых, но мало избранных»? Или: «многие слышат, но не каждый вместит»? Все семейные связи человек порывает, принося монашеский обет. Дочь Марта, тогда в Париже, чуть не откликнулась на этот высокий зов, чуть не ступила на путь «избранных». Непомерно высокая требовательность к себе, беспощадный моральный суд над своими поступками и порывами — разве не ведут они к тому, чтобы человек возненавидел себя и свою греховную жизнь?

Нет, порвать с близкими, отказаться от человеческих привязанностей — на такое избранничество Джефферсон не чувствовал себя способным. Но вот притча о виноградарях вызывала безотказный отклик в его душе. Щедрость выше справедливости! Платите работавшему на вас с полудня столько же, сколько работавшему с утра! Не здесь ли таилось его глубинное расхождение с Гамильтоном? Тот, похоже, воображал, что человеческую справедливость можно приравнять к Божественному милосердию. Но позволительно ли государственному деятелю думать иначе? Обожествление справедливости — не это ли так сближало Гамильтона с Вашингтоном?