Сонька. Продолжение легенды - Виктор Мережко

— Я когда-то здесь жила. Хотелось побывать в родном доме.

— А чего в нем бывать? — усмехнулся мужик. — Дом как дом… А вы, часом, не Сонька Золотая Ручка?

— Нет, не Сонька.

— А я уж, грешным делом, решил, что вы та самая. Кроме Соньки, тут больше никто и не жил. Разве что сестра ее Фейга.

Михелина стояла рядом с матерью, наблюдала то за мужиком за воротами, то за кучером, который с любопытством вникал в разговор.

— Фейга никуда не уехала?

— А куда ей уезжать? — лениво спросил мужик. — Живет с этим пьяницей, Шеломом, мается. Недавно, правда, хотели их поджечь, но вовремя залили огонь.

— За что?

— Ни за что. За то, что жиды. — Хозяин двора повернул голову, показал на торчащие черные дымари. — Видали, сколько дворов подпалили? Все жидовские. Не любят здесь жидов, пани.

Воровка помолчала, взглянула на сумрачную дочку, после чего спросила:

— Может, я смогу увидеть пани Евдокию?

— А нет ее. В город уехала, за покупками. Да и не нужна ей лишняя морока! — Мужик повернулся уходить. — А вам, пани, советовал бы пошвыдше тикать отсюдова. А то, не ровен час, либо головы пробьют, либо в полицию заявят.

Когда женщины вернулись в повозку, кучер спросил:

— Куда дальше, пани?.. В Варшаву или здесь еще покрутитесь?

— Здесь. Я покажу хату, к которой ехать.

Когда повозка тронулась, Михелина негромко попросила мать:

— Уедем отсюда. Здесь страшно.

Та обняла ее, прижала к себе.

— Сестру только увидим и уедем.

Дом Фейги выглядел как и раньше, разве что задняя часть двора была обгорелая, не восстановленная после пожара.

Повозка остановилась напротив ворот, Сонька с дочкой направились к калитке, без стука вошли во двор.

Когда приблизились к двери в дом, навстречу вдруг быстро вышла Фейга, мало изменившаяся, хотя и зашоренная. Увидела незваных гостей, от неожиданности всплеснула руками.

— Свят, свят… Каким ветром?

— Здравствуй, сестра, — улыбнулась воровка.

— Здравствуй, — ответила та, не меняя выражения лица. — Явилась, что ли?

— Явилась. С дочкой.

Фейга окинула взглядом Михелину, кивнула:

— Поняла. А зачем явились?

— Тебя повидать. Узнать, как живешь.

— А как живу? — пожала плечами сестра. — Вон чуть дом не подпалили.

— Слыхала. Может, в дом пригласишь?

— А чего в доме делать?.. Можно и тут поговорить. — Фейга кивнула на скамейку у стены, первой уселась на нее. — Сама-то как?

— Живу, — сказала воровка, присаживаясь рядом. — Вот приехали, а никто в гости не зовет.

Михелина осталась стоять.

— А чего тебя звать, воровку-то? — пожала плечами сестра и хихикнула. — Вдруг сопрешь чего! — Внимательно посмотрела на сестру. — Небось опять от полиции бегаешь?

— Бегаю, — кивнула Сонька.

— С дочкой?

— С дочкой.

— По твоим, что ли, следам пошла?

— По моим.

— И не побоялись сюда ехать?

— К сестре все-таки ехала, — усмехнулась воровка.

— К сестре, — повторила Фейга. — Из-за тебя сестру хотели вон поджечь!.. К сестре…

Открылась дверь, и в дверном проеме показался Шелом — худой, заросший щетиной, слегка выпивший.

— Чего выперся! — вскочила Фейга и стала заталкивать его в дом. — Нечего тут тебе глазеть!.. Морду сначала протри, потом на люди будешь показываться!

Шелом твердо отстранил ее, перешагнул порог, нашел пенек, на который можно было присесть.

— Здравствуй, Сура, — сказал.

— Здравствуй, Шелом, — ответила та.

— Приехала?

— Приехала.

— С дочкой?

— С дочкой.

— Красивая. На тебя похожа. Надолго?

— Не твое свинячье дело! — вмешалась. Фейга. — Не к тебе приехала, ко мне!

Шелом отмахнулся, с печальной усмешкой сказал гостье:

— Злая она стала. Все время ругается.

— Жрать водку нужно меньше, вот и не буду ругаться! — огрызнулась Фейга.

— Будешь, — печально произнес Шелом. — Это как болезнь. — Перевел взгляд на дочку, улыбнулся. — Как зовут паненку?

— Михелина, — ответила девушка.

— Красивая, — повторил он и повернулся к Соньке: — Не моя, часом?

— Не твоя, — ответила та. — Твоей еще младенцем не стало.

Шелом выковырял грязным мизинцем слезу из глаза, пожаловался:

— А нас здесь не любят. Даже подпалить хотели.

— А за что тебя любить? — снова вступила в разговор Фейга. — За то, что каждый день пьяный?

— Не за это. За то, что евреи.

— Я-то не еврейка!.. Ты — еврей!.. Я вон каждое воскресенье в церковь хожу, каюсь, исповедуюсь! Говорила ему, крестись! Нет, пеньком уперся, не сдвинешь, не заставишь!.. И будет дурнем, пока совсем не сожгут!

— Значит, судьба такая, — пожал тощими плечами Шелом.

— Твоя судьба!.. А я хочу другой, человеческой!

Сонька поднялась.

— Уходите? — печально спросил Шелом.

— На кладбище. К родителям.

— К нам вернетесь?

— Не знаю. Если сестра пригласит.

— А чего тебя приглашать? — Фейга тоже встала. — Чужая, что ли?.. Захочешь, придешь. Не захочешь. Бог тебе судья!.. На постоялом дворе сколько вон номеров сдается!.. Живи — не хочу!

— Спасибо, сестра, — поклонилась воровка, усмехнулась печально дочке, и они направились к воротам.

— Гляди, как бы полиция чего не пронюхала! — крикнула вслед Фейга. — А то ведь потом отвечай за вас!

Еврейское кладбище за эти годы сильно обветшало. Трава выросла чуть ли не по колено, могильные камни почти целиком спрятались в ней, на некоторых были видны сколы, следы от поджога и от лома.

Сонька, идя впереди Михелины, с трудом отыскала могилы матери и отца, затем они порвали траву, протерли камни, выровняли порытую кротами землю.

Воровка замерла, глядя прямо перед собой, рядом с ней остановилась дочка, и мать тихо стала разговаривать с ушедшими:

— Дорогие мои, единственные мамочка и папочка. Прошло много лет, и вот я опять с вами. Простите, что так редко прихожу к вам. Рядом со мной моя доченька Михелина. Сама уже мать… Как живу? Устала воровать, устала жить. Иногда хочется просто лечь и сдохнуть. Но не могу. Не имею права. Как мои дочки будут жить, если меня не станет? Одна рядом со мной, а вторая… вторая отреклась от матери. Это грех, мой грех. Тяжкий грех. Примите мое покаяние, дорогие мои. Помогите моей доченьке Таббе. Поддержите ее в тяжкую минуту, подскажите выход, протяните руку помощи. Я не отрекаюсь от нее. Но сердце так болит, что иногда хочется кричать и выть. Жить не хочется… Единственное спасение и утешение — моя Михелиночка. Молитесь о ней тоже, а я всегда буду помнить вас и благодарить, мои мамочка и папочка…

Гостиничный номер при постоялом дворе был простым и малоудобным — две кровати, пустые стены, стол и две тумбочки.

Сонька и Михелина крепко спали, время было уже за полночь, когда в дверь сильно постучали.

Воровка поднялась на постели, Михелина тоже проснулась.

Стук повторился.

— Кто там?.. Что нужно?

— Это я. Шелом… Открой, Сура!

Сонька набросила халат, открыла дверь. На пороге стоял возбужденный, с всклокоченными волосами муж Фейги.

— Вам надо бежать, — зашептал он, оглядываясь. — Фейга подалась в полицию!.. Они будут здесь с минуты на минуту!.. Бери, Сура, дочку и беги!..

— Может, ты что-то спутал? — не поверила воровка.

— Не спутал. Хочет расположения к себе! Чтоб нас больше не жгли!.. Накинула кофту и побежала!.. Думала, что я сплю. А я все видел!.. Беги, Сура!

…Сонька и Михелина бежали с постоялого двора окраиной местечка. Ночь была непроглядная, дорога малоизвестная, ноги то и дело попадали в ямы и канавы. Мать не отпускала руку дочки, тащила ее изо всех сил, стараясь не упасть, не свалиться в овраг, не рухнуть от бьющегося сердца.

Выбежали наконец на просторную дорогу, остановились, оглянулись. Повонзки виднелись вдали едва заметными огоньками, до слуха доносился приглушенный лай собак.

— Куда теперь? — повернулась дочка к матери.

Та пожала плечами.

— Даже не представляю. Кругом — пятьсот. — И с неожиданной улыбкой спросила: — А куда тебе хочется, дочка?

— Туда, где тепло. Где море.

— В Одессу? — пожала плечами воровка. — В Одессу нельзя. Повяжут сразу. А куда можно? — И вдруг с улыбкой предложила: — В Крым. В Ялту. Как говорил один хороший человек, в город теплый и веселый. Согласна?

Дочка кивнула.

— Согласна. Я хочу, чтобы туда приехала княжна.

— Если не побоится.

Воровки еще раз оглянулись на родное местечко и зашагали вперед в надежде остановить хоть какой-нибудь экипаж.

На город надвигались белые ночи, день становился все короче, а ночное время совершенно терялось в светлеющем небе и в толпах горожан, гуляющих вдоль Невы.

Место попрошайничества Таббы переместилось на набережную, народу здесь было более чем достаточно, недалеко от нее «работали» Сучок, Зоська и Хомут.