Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— А! — вздрогнул тот, словно пойманный врасплох над своими листами. — Про счастье? — дошел до него смысл вопроса. — Про счастье, сколько мне помнится, пока ничего. А вот про несчастье сей жизни есть. Хочешь послушать?

— Давай! — Пушкин сел и похлопал по соседнему стулу, приглашая Пущина, который приглашением не преминул воспользоваться. — У тебя, Кюхля, всегда про несчастье.

— «Поелику нет истинного счастья в жизни, — громко прочитал Кюхля из тетради, — не лучше ли, чтобы наши несчастья происходили от хорошей, чем от худой, причины». Ричардсон. Из «Грандисона»…

— Что ж, — отозвался из другого конца залы Дельвиг. — Это особый вид эпикурейства — даже от несчастья получать удовольствие. — Он, погасив в том конце зала последнюю свечу, приблизился к ним из темноты. — Ну, вот и все! — добавил он. — Гасите ваши свечи, и пойдем. Давай нам на прощание сентенцию, Кюхля, — обратился он к Кюхельбекеру. — Чтобы ночью мы думали.

Кюхельбекер полистал свой словарь.

— Пожалуйте, господа, — выдал он. — «Самые опасные страсти для молодости — упрямство и леность, для юношества — любовь и тщеславие, для зрелого возраста — честолюбие и мнительность, для старости — скупость и себялюбие…»

Все помолчали.

— Это кто? — спросил Пущин.

— Автор пожелал остаться неизвестным, — скромно полупризнался Кюхельбекер, захлопывая толстую тетрадь.

— Скрывая свою гордыню, как тайную болезнь, мы не избавляем себя от нее, — сказал ему на это барон Дельвиг.

— А это кто? — широко раскрыл глаза Кюхельбекер.

— А это я, — сказал Дельвиг. — Нравится?

— Можно, я запишу?

— Пиши, — согласился Дельвиг.

Кюхельбекер достал карандаш и запыхтел, записывая афоризм Дельвига, держа тетрадь на коленках.

Пушкин с Пущиным принялись за последние свечи.

— Сейчас сейчас, — останавливал их Кюхельбекер, поднимая руку. — Погодите!

Когда они выходили из залы, Пушкин спросил у Пущина:

— Жанно, у тебя найдется двугривенный?

— Тебе сейчас нужен?

— Сейчас…

— Пойдем, я тебе дам. А зачем?

— Ну, понимаешь ли, надо дать маленький «трингкельд» швейцару… — Он хитро улыбнулся.

— Опять на ночь? — с укоризной спросил Жанно.

— Это уж как получится, — усмехнулся Пушкин. — Не одному же графу Варфоломею Васильевичу играть на своей любимой виолончели!

— Не понимаю, как в тебе все уживается, — пожал плечами Пущин, но шутке с графом все-таки улыбнулся. Он знал, как и многие, что заядлый театрал граф Толстой был еще и известным дилетантом в музыке, он частенько приглашал своих друзей послушать, как он играет на виолончели, и мучил их по нескольку часов кряду.

— Что уживается? — не понял Пушкин.

— Хотя бы Бакунина и актрисочка…

— И не только они! — рассмеялся во все горло Пушкин, показывая свои большие белые зубы.

Пущин покачал головой.

— Ваня, нет ничего малодушней порока, когда нападают на него с нерешительностью. Гони двугривенный! А проповеди оставь для дам! Они хороши, если ты хочешь кого-нибудь соблазнить.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

Перед самым Рождеством Сергею Львовичу сказали, что в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» помещено объявление об экзамене в Царскосельском Лицее. Он послал Никиту купить его в ближайшую книжную лавку и с наслаждением перечитывал несколько раз: «Императорский Царскосельский Лицей имеет честь уведомить, что 4 и 8 числ будущего января месяца, от 10 часов утра до 3 пополудни имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приема по случаю перевода их из младшего в старший возраст».

— Надежда Осиповна, — вздыхал он за завтраком, откладывая газету в сторону. — Ты послушай — музыка! «По случаю перевода их из младшего в старший возраст». Это — наш Александр! Вот мы с тобой и дожили! Надо ехать на экзамен.

— Хорошо бы найти тебе попутчика, — посоветовала Надежда Осиповна. — На извозчика мы поиздержали б вдвое меньше.

— А ты разве не поедешь? — спросил Сергей Львович.

— Зачем? — прервала она разговор, отвернувшись, и Сергей Львович не стал его возобновлять, зная свою благоверную. Особа она была взбалмошная, сына своего старшего с детства не жаловала.

И Сергей Львович бросился искать попутчика по Петербургу. Первым делом он направился на набережную Фонтанки, в дом Министерства просвещения, где проживал в служебной квартире Александр Иванович Тургенев с братом Николаем, служащим в Министерстве финансов. Дом этот находился напротив печально известного Михайловского замка. Может быть, думал он, Александр Иванович поедет в Лицей по долгу службы, тогда карета и вовсе будет бесплатной. Однако Тургенева не оказалось дома, носиться за ним по Петербургу было бессмысленно, ибо Александр Иванович славился своей неукротимой энергией: он переезжал с визитами из одного дома в другой, ухитряясь исколесить за день весь город.

Тогда он решил наведаться к Константину Батюшкову в доме его тетушки Екатерины Федоровны Муравьевой, вдовы Михаила Никитича, его воспитателя и двоюродного дядюшки, находившемся всего через несколько домов от квартиры братьев Тургеневых. Тот был дома, тосковал, куксился и ехать отказался, сославшись на нездоровье.

— Говорят, Гаврила Романович будет, — сообщил Сергей Львович. — Что он скажет про стихи Александра?

Батюшков сидел в кресле, нахохлившись, как маленькая птичка, и при словах о Державине глазки его подернулись пеленой, как подергиваются глаза пленкой у больной или засыпающей птицы.

— Сейчас в Италии хорошо, — вздохнул он. — А в Петербурге плохо.

— Нет, отчего же, — сказал Сергей Львович. — Сегодня морозец, снег поскрипывает. Легче дышится.

— В Италии, я думаю, все-таки лучше, — снова сказал Батюшков. — А Петербург город дрянной!

Сергей Львович понял, что от него ничего не добьется, и попытался соблазнить на поездку Екатерину Федоровну, тетушку Батюшкова, которая вышла в гостиную. Но и она, сославшись на множество приглашений и на обязательные визиты, отказалась от поездки; так что пришлось на первый экзамен ему ехать самому. К счастью, ничего потеряно не было: там он узнал, что Державин будет на втором экзамене, восьмого числа, где сын его будет читать в присутствии великого поэта свое стихотворение. Сергей Львович выпросил у сына перебеленные стихи и увез с собой в Петербург, клятвенно пообещав ему, что никому до экзамена стихи не покажет, лишь порадует матушку, которая не сможет быть на экзамене по болезни. Сергей Львович и сам писал вирши, в основном французские, русские ему совсем не давались, никак не мог он вломить стих в размер. Братец его Василий Львович оказался мастеровитей.