Мои печальные победы - Станислав Куняев

4) и главное — сам во всем виноват!

Это совершенно мусорная особенность — обрадоваться красным цветам или зеленым огурцам, французским духам и, извините, водке — и усесться лясы точить с Лангустой.

Лангуста доказывает, что, мол, все равно муравья никто, кроме нее, не любит; что Волк — совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо.

Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!.. А муравей все более мусореет.

Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю.

Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, все понимает. Он очень презирает Лангусту и все возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове[128] тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, все начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: — Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! — И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо!

Муравей все понимает — но все-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница — с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, что это неважно.)

Потом начинается антисемитская тема. Потом — Волчья.

В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар — замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.

Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: «П. ч., — говорит, — разве кто вытерпел то, что я?..».

— Это я терплю! — шумит Мсрн-2.— Все эти тулупы…

И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч. ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своем автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.

И так проходит ангельский день.

Ужасно, Волк. Ужасно.

(А тулупов, м. б., не было? Или — не столько?.. Нет, конечно, что-то было!..)

И совсем не могу работать. Надо стены мыть, отмыть.

— А все-таки я имел на Вас влияние, — зудит Лангуста.

— Да, — говорит Мсрн-2, — огромное. Психическое.

— Ничего не психическое, а умственное, — требует Лангуста.

— Ничего не умственное, а психическое, — шумит Мсрн-2. — П. ч. какого ума можно было мне набраться? Я — умнее, я пронзительнее! И вообще только очень умный человек может так ничем не дорожить, даже умом своим!

— Ну, — грит, — давайте выпьем за Ваше здоровье. А если Вы не верите в тулупы, то я Вам подарю в следующий раз замшевый ковер.

— Т. е. Вы продадите его мне, иначе я не поверю.

— Да, — грит, — продам. Все едят киевский торт.

Потом киевский гость говорит Лангусте:

— А ведь я где-то Вас видел. На картинках…

— Да, — грит Лангуста, — меня обычно видят по телевизору.

Обсуждается вопрос, что мне надо купить телевизор и проигрыватель.

О гнусь, о ужас — Мсрн-2! Очень низок.

(Ничего он Волка не предавал, а — все равно… Гнусен. Гнусен.)

Конечно, можно найти муравью оправдание: он устал; он работает все — коту под хвост; его так уныло не желают печатать, и, хотя он не тщеславен, от этого очень трудно жить, извините за выражение… Он устал от всего, больше всего — от себя самого, от своей героической, можно сказать, подданной натуры…

Но это все — объяснение, а не извинение. Мсрн-2 следовало, по крайней мере, закончить до конца свой труд:

«О чем звезда с звездою говорит», — т. е. про зверя Струфиана[129].

Но он вдруг взял и подумал свое: зачем?.. Сочинил несколько стишков. И стал полениваться дорисовывать переднюю Струфианину лапу… (И, значит, не заслужил он пряника еще!)

В политику Мсрн-2 решил не лазать. П. ч. он верит в одно только пораженье. Ему грустно думать про политику.

Лишние звери — до горизонта, одни лишние только и видны. Как Волку победить?..

Ведь, к сожалению, на все (что бы то ни было) нужно положить не менее чем всю жизнь!

Новое в Лангустиной «человечности».

Развозя гостей, не только ругал Волка, но говорил, что, мол, муравей — очень большого таланта муравей и что жизнь у него всю жизнь — очень трудная, «вы, — грит, — и не представляете, какая трудная и ужасная у нее все-таки жизнь, и нельзя сказать, что она плохо держится!».

Что он имел в виду, неизвестно, но гости были растроганы.

Привязанность Лангусты к Мсрн-2, конечно, страстная, только, наверное, он ждет, когда и как муравей сдастся и признает себя раздавленным…

Но этому, скорее всего, не бывать!

Наоборот, Мсрн-2 отлежится, отмоется и, наверно, опять побредет побеждать. «Победю!» — как говорит М-дь. Хотя совершенно неизвестно зачем.

Волк — немец, и, должно быть, у него не бывает такой гнуси на душе, как у замусоревшего подданного.

Что Волк сентиментален — М-дь неправ.

Мсрн-2 думает, что Волк тверд и сух. И очень завидует Волку.

В этом «Метрополе»[130] есть все-таки что-то оскорбительное и неприличное.

И очень трудное: п. ч. было две возможности: вообще «Метрополь» этот не заметить или наказать…

Но как наказать, когда некоторых там даже и нельзя наказывать, вепсов то есть?!

(Но как хорошо все-таки М-дь сказал о Лангусте: Нече-го-В-Гроб-Класть!)

В политику Мсрн-2 не лазит, п. ч. он, м. б., экстремист, и у него, м. б., на уме одна фраза: «Все утопить» (Пушк., «Сц. из Фауста»)».

«16 февраля 1979 г.

Волк-Волчище, Серый Хвостище, Стратегище и Рычите!..

Пишет Вам низкий сердцем подданный муравей. Гнусь, тщеславка и капризник. (Ничего он так не хочет, как в Турцию. В Ай-Софию. Он хочет видеть Босфор. А главное — город, через который бежали все, кто был Россией… Но Волк не может этого понять, а муравей все равно не поедет. И Волк говорит: «Зачем мне, — грит, — понимать людей?». Это только Волк и может сказать! Стратегище!..)

Ладно, издаст муравей книжку критики. Пусть она будет на Волчьей совести[131]!

Волк думает, что муравей — сапожник. А муравей — м. б., художник!

Его статьи очень хороши местами и временами. Но Стратегище мог бы помнить, что муравьиная книга должна не только муравью богатство принесть, но енотам — горе. Вот какая это должна быть книга!

Поэтому, хотя подданный и снесет через пару месяцев груду чернильной макулатуры в «Вепсятник»[132] кунцевский, пусть Волк потом не заставляет издать это все непременно в 80-м году, а если подданный не успеет, то пусть в 81-м.

Муравей хочет описать и нарисовать:

1) про Штопаного Фета[133];

2) про «ахейских мужей» (про любовную лирику);

3) переписать Лангусту;

4) про Блока (и про «Пир во вр. Чумы»); (Кончится тем, что у подданного будет 30 листов —

и он начнет скулить, что сократить не может.) Еще б написать, Волк:

«Классную даму женской поэзии» (про Кар. Павлову).

Еще б написать, Волк: портрет Ксении Некрасовой. Еще 6 написать, Волк:

про кавалера де Грие (всяческой) революции (и т. п.) — Смелякова.

(Вообще муравей обожает строить планы!..)

Очень бы надо написать: «Литература о литературе». Это муравьем было очень красиво написано в прошлом году для семинара, но он боится: непечатно. (Это когда все еноты вынуждены были подданному аплодировать за 20 страниц речи против науки.)

Это очень бы уместно — ближе к началу книги.

В общем: думает муравей, он думает, Волк!..

(Еще дело в том, что он слишком устал от слишком большого Струфиана[134].)

Да, чтобы вепсы не выбросили «Призраки силы и вольности», про Ю. Кузнецова, — п. ч. это важно для всего, и даже — чтоб чуть уравновесить всех Струфианов!

Начал подданный перечитывать свои 6 листов. Волк не знает: там очень хорошо про «эпоху очарования» в поэзии. Т. е. про начало 60-х гг. Но что-то надо там выбросить… И ведь это надо сделать сейчас: а то потом снова перепечатывать: это ж дорого!..

Затем:

пусть Стратегище представит себе нестратегического каплю.

Пусть представит, что подданный — это, например, Лиля Напельбаум (или Юдахин — или кто там у вас, в секции, хуже всех?); и вот, на правах этих, наихудших, он желает издать книжку стихов.

Вот желает он, как ни гнусно!

Сами научили!

Пока еще желает!..

(И вот почему в пух обиделся вчера подданный: Вы, Волк, сказали: отложить это «на конец жизни».

«Откуда он знает, когда у меня конец жизни?» — подумал ржавый муравей — и заплакал.

«И какой громоздкий получается у меня конец жизни: все больше вещей откладывается туда», — подумал он еще и еще пуще заплакал. И у него стала неметь и неметь правая задняя лапа.).