Ратоборцы - Алексей Югов

Виднеются кое-где среди этой толпы и островерхие черные скуфейки монахов и послушников из Антоньевского и Юрьева монастырей.

Множество огольцов-ребятишек лепится на стенах, на кладях кирпича, на кровлях, и уже вечевая стража, дворники и подвойские, охрипнув, перестали их прогонять. «А и пес с ними! – решает один из биричей. – Пускай привыкают: добрые станут вечевники – робеть не станут перед князьями, перед боярами!..»

От голоса, проникнутого спокойствием, и от простертой руки Ярославича вече стихает.

– Ишь ты ведь! – полусердито-полулюбовно гудит, взирая на Александра, стоящий близ вечевых ступеней чернобородый, но уж с серебряной проволокой седины в бородище, богатырь-новгородец в разодранном на груди кафтане, ибо уж кое-где хватались меж собою за грудки. – Ишь ты, ведь выкормили себе князя: уж и на самех на нас, на господина Великого Новгорода, навыкнул зыкати!..

Впервые на протяжении веков великий вольнолюбивый город и его князь – князь, которому и впрямь от младенчества этот город был как бы суровый и многоликий дядька-пестун, взрастивший и вскормивший его, – впервые они стояли под стать друг другу, и не только стояли вровень, но уж временами сильно начинал перебольшивать князь. И тогда, зачуяв это, яростно дыбился, и рычал, и обильно уливал кровью землю, раздирая когтями междоусобицы свое собственное тело, древний и грозный город – город-республиканец, многобуйные Афины Руси!..

Трудное будет сегодня вече. Давно уж не бывало такого. Мирно, видать, не разойдутся. Ибо неслыханное предстоит дело: самому на себя господину Великому Новгороду ярмо переписи ордынской взвалить, иго злой дани татарской надвинуть. С тем ведь и приехал Ярославич. Ну что ж! Пускай хоть и великий князь, пускай и с послами татарскими приехал, а ведь тою же дорогою и отъехать может, если только господину Великому Новгороду зазорно будет голову свою, доселе никому не поклонную, под ханский дефтерь подклонить. Боялись ли они хоть кого-либо на свете, господа новгородцы? Да никого! Только бы городу всему – и с пригородами, и с младшим братом Псковом – за одно сердце быть. Однако и сегодняшнее вече, как многие прежде того, «раздрася на ся», раскололось. И вот что диво: на сей раз бояре да купцы именитые – пояса золотые, – те не против князя, а на его руке, а те, кто, бывало, валом валил за него, меньшие люди, простая чадь, – они и слышать не хотят, вопль подымают на князя, на татар.

Сермяги, полукафтанья, армяки, полушубки у всех накинуты на одно лишь плечо – на левое: древняя русичей привычка: правая рука чтоб к мечу, к бою – без помехи! Цветные нагрудные петли кафтанов – длинные, обоесторонние – у многих уже порасстегнуты: добрый молодец новгородский, да и крепкий мужик-подстарок, а короче сказать – любой матерой вечник, – он уже расправляет на всякий случай могутные свои плечушки!

Суконные шапки с косыми отворотами, пуховые шляпы, стеганые яркие колпаки, отороченные мехом, – у одних натянуты по самые уши, а у других даже за пазуху спрятаны: не потерять бы, когда по-доброму не уладятся. А где ж – по-доброму?! Уж слыхать в народе: богачины пузатые – они сегодня из-за того по князю по Александру велят кричать клевретам своим, что по нраву им татарская раскладка пришлась: татарин поголовную дань требует, одинаковую с любого, – богатый ты или бедный: попал в перепись – и плати! – не по достатку! Вот они и согласны, купцы, бояре: себе – легко, а меньшим – зло!.. Тут им и господина Великого Новгорода не стало, ни дома Святой Софии, и нет от них крику, чтобы на татарина всем народом подняться: боятся животы свои разорить, над мошной трясутся!.. Переветники, изменники Великому Новгороду!

Несмотря на свежий ноябрьский ветер, дующий с Волхова, без шапки стоит, студя большое чело и возлысую, седую голову, посадник Михаил Степанович.

Да и все они, кто сидит на уступчатых скамьях вечевого помоста, в своих лоснящихся на солнце меховых шапках: и тысяцкий Клим, и старые посадники, и княжие бояре, и бояре владычные, и старосты всех пяти концов новгородских, и купецкие старосты иванские, – все эти именитые господа, вящшие мужи новгородские, они с поклоном снимают головные уборы, как только выйти им на край помоста хотя бы и с кратким словом к господину Великому Новгороду.

Один только князь не сымает во время речи свою соболью, с парчовым золотым верхом, круглую шапочку: ну, так ведь князья – они ж народ пришлый, не свой, не новгородцы. Да и шапка соболья, златоверхая, – то им как бы вместо венца: такую князь, он и в церкви не сымает… Купечество, пояса золотые, – на скамьях же, с боярами наравне.

Вот Садко, гость богатый, повыставлял в толпе своих молодцов, во главе с ключником своим, городским, а сам как ни в чем не бывало, – будто и люди те не его, – сидит наравне с боярами на скамье вечевого помоста, сцепив руки, унизанные перстнями, смежив ресницы, и словно бы не слушает, что говорит князь. А между тем зорко всматривается из толпы ключник гордеца купца, как сцепляются у хозяина пальцы, и зависимо от того подает знак своим – либо вопить и горланить, либо угомониться.

А вот и старый резоимец, кровавый нетопырь-кровопийца, ростовщик-боярин из роду Мирошкиничей, – он тоже здесь, под защитою наемной своей ватаги – боярчат, прокутившихся и залезших к нему в неоплатные резы, или же купцов удалых, у которых товар пошел тупо, и вдались ростовщику; под защитою, наконец, и бесчисленной челяди своей, да и всяких продажных горланов и проходимцев.

А те, что мятутся, вопят и ропщут пред ними, внизу, на вечевой площади, меж стеной кремля и храмом Святой Софии, – они как бы опутаны все незримою мотнею исполинского невода и мечутся, влекомые ею, а им кажется, что своей собственной волей. И крылья этого огромного незримого невода – они там, на помосте, в этих боярских да купеческих, унизанных перстнями неторопливых и умелых руках.

Однако бывает, что и затрещит, что и лопнет вдруг эта народообъемлющая мотня боярского невода, и ринется оттуда народ, и тогда – горе, горе владыкам великого города, а беда и самому городу!

Правда, не только по боярам, по верховодам, по золотым поясам стаивали на вечах. Каждое вече расстанавливалось по-разному: глядя по тому, какое дело вершилось, в какую сторону качнулся народ.

Выстраивались: Торговая, Заречная сторона, онполовцы, против Софийской или Владычной стороны, и тогда казалось, будто и самые души, самые помыслы новгородцев навеки развалил на два стана этот желтый, широкий, даже и на взгляд-то студеный Волхов.

Выстраивался и конец против конца, хотя бы и одной стороны, одного берега они были. Стаивали друг против друга и по улицам, и по цехам. Сплошь и рядом, даже и не враждуя, особым станом становились на вече: мельники и хлебопеки, кожевники и сапожники, плотники и краснодеревцы, серебряники и алмазники, каменные здатели и живописцы, плиточники и ваятели-гончары, корабельники, грузчики, портные и суконщики, железники и кузнецы, бронники и оружейники, рудокопы и доменщики, мыльники и салотопы, вощаники и медовары.

Бывало, что одни улицы стояли против князя, а другие – за князя. Бывало, что ежели не переставали дожди на жатву, на уборку хлебов и хлеб гнил на корню, то всем Новгородом спохватывались, что ведь архиепископ-то, владыка, поставлен неправедно, на мзде, – знать, за это и наказует Господь дождями, – и тогда целым вечем валили на владычный двор, и схватывали архиепископа, и низводили с престола, и выдворяли куда-либо в дальний монастырь, «пхающе за ворот, аки злодея», а на его место возводили другого.

Хаживали, вздымались не только улица на улицу, конец на конец, бедные против богатых, а и целых два веча схватывались между собою, и валили оба на Великой мост, в доспехах, при оружии и под стягом. Тут и решали, чья большина!

…Жили на юру, видимые ото всех концов мира. Торговали. Переваливали непостигаемое умом количество грузов между Индией и Европой. Завистное око немца, шведа, датчанина пялилось в кровавой слезе на неисчислимые богатства Новгородской боярской республики. Но уж сколько раз отшибали новгородцы хищную лапу, тянувшуюся с Запада. Сорок тысяч конницы, сто тысяч пехоты подымались одним ударом вечевого невеликого колокола, одним зовом посадника!.. А потом, отразив нападенье, распускали войска, и опять вольнолюбивый и многобуйный город начинал жить своей обычной жизнью.

Мирная, трудовая, торговая, зодческая и книголюбивая жизнь прерывалась то и дело заурядными набегами и походами новгородских ушкуйников – и на восток и на запад. Что норманны!.. Да разве когда-нибудь досягали эти прославленные викинги Севера до Оби и Тобола?! А новгородские молодцы и там возложили дань, и там рубили крепкие острожки, и оттуда волокли на санях и нартах соболя, горностая, песцов и лисицу!..

Вот молодцов новгородских порубали где-то в Дании. А вот в Хорезме сгинули, в Персии, в Армении – где-то у озера Ван. «Что ж, – решали отцы города, – без потерь не прожить! А молодым людям погулять потребно! Пускай привыкают! Чтобы имя господина Великого Новгорода стояло честно и грозно!»