Когда пируют львы - Уилбур Смит

– Нкози, пойдем посмотришь на воду. Не думаю, что стоит здесь оставаться.

– А что с водой? – без интереса спросил Шон.

– Она грязная. Я думаю, надо идти к большой реке.

– Делай, как считаешь правильным.

Шон повернулся лицом к стене фургона.

И Мбежане повел караван к Лимпопо. Два дня спустя они увидели темную ленту деревьев, растущих по берегам реки. Шон всю дорогу оставался в фургоне, потея и не замечая неудобств.

Мбежане разместил фургоны на берегу реки и вместе с другими слугами стал ждать, пока Шон вернется к жизни. Их вечерние разговоры у костра были проникнуты тревогой, и они часто посматривали на фургон Шона, где не горел фонарь – фургон оставался мрачным, как настроение лежавшего в нем человека.

Но наконец, как медведь, вылезающий на исходе зимы из берлоги, Шон выбрался наружу. Его одежда была грязной. Собаки побежали ему навстречу, обступили, просили внимания, но он их не замечал.

Неопределенно ответив на приветствия слуг, Шон прошел к самой воде. Лето превратило Лимпопо в цепочку прудов, вытянувшихся посредине речного русла. Вода в прудах была темно-зеленая. Песок вокруг белый, как блестящее снежное поле, а камни, торчащие из почти неподвижной реки, – черные и лоснящиеся. Берега крутые, между ними с полмили, и на них стеной стоят деревья. Шон прошел по песку, увязая по щиколотку на каждом шагу. Добрался до воды и сел на краю, опустив в воду руку. Вода была теплой, как кровь. В песке рядом с ним виднелся длинный извилистый след крокодила, а на дальнем берегу стая обезьян, вереща, трясла дикое фиговое дерево. Две собаки Шона с плеском перебрались через узкий пролив между двумя прудами и побежали на тот берег гонять обезьян. Но бежали они нерешительно, высунув языки – на белой песчаной поверхности было очень жарко. Одна из собак осталась с Шоном и коснулась его щеки холодным носом.

Шон обнял ее рукой за шею, и собака прижалась к нему. Услышав за собой шаги, он повернулся. Это был Мбежане.

– Нкози, Хлуби нашел слонов в часе езды вверх по течению. Он насчитал двадцать. Говорит, у них хорошие бивни.

Шон снова посмотрел на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел с ним на корточки, опираясь локтями о колени.

– Кого ты оплакиваешь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня одного.

– Нкози Дафф не нуждается в твоем оплакивании, поэтому я думаю, ты оплакиваешь себя. – Мбежане подобрал камень и бросил в воду. – Когда у путника колючка в ноге, – негромко продолжал он, – и он мудр, он вытаскивает эту колючку, но если он глуп, то оставляет колючку и говорит: «Я оставлю эту колючку, пусть вечно напоминает мне о дороге, по которой я прошел». Нкози, всегда лучше помнить с радостью, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камень, встал и вернулся в лагерь. Когда десять минут спустя Шон пошел за ним, он нашел свою лошадь оседланной, ружье в футляре, а Мбежане и Хлуби ждали его со своими копьями. Кандла протянул ему его шляпу – он взял ее за поля и повертел в руках. Потом надел на голову и сел в седло.

– Веди, – приказал он.

Следующие недели Шон охотился с целеустремленностью, которая не оставляла времени для печали. Он редко и ненадолго возвращался в лагерь; единственной причиной для этого была доставка бивней и смена лошади. В конце одного из таких кратких возвращений, когда Шон снова собирался садиться верхом, даже Мбежане пожаловался:

– Нкози, есть лучшие способы умереть, чем уработаться до смерти.

– Ты достаточно хорошо выглядишь, – ответил Шон, хотя теперь Мбежане был худ, как борзая, и его кожа блестела, как промытый антрацит.

– Наверно, для того, кто сидит в седле, все хорошо выглядят, – предположил Мбежане, и Шон, уже поставивший ногу в стремя, замер. Он задумчиво посмотрел на Мбежане и поставил ногу на землю.

– Отныне мы охотимся пешком, Мбежане, – сказал он, – и первого, кто попросит пощады, второй имеет право называть женщиной.

Мбежане улыбнулся – вызов ему понравился. Они перешли реку и в полдень отыскали след – небольшое стадо молодых самцов. Они шли за стадом до ночи и спали под одним одеялом, на следующее утро отправились дальше, а на третье – потеряли след на каменистой местности; пришлось возвращаться к реке. В десяти милях от фургонов они наткнулись на другое стадо, пошли за ним и в тот же вечер убили трех отличных самцов: ни одного бивня легче пятидесяти фунтов. Ночной марш к фургонам, четыре часа сна – и они снова были в пути. К концу второго дня Шон захромал. Во время одной из редких остановок он снял сапог – волдырь на ноге лопнул, и носок стал жестким от засохшей крови.

Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться до темноты, нкози.

Мбежане нес ружье Шона. Все это время его лицо оставалось серьезным. В лагере Кандла принес чан с горячей водой и поставил перед стулом Шона. Пока Шон держал ногу в воде, вся его свита собралась вокруг. У всех на лицах было выражение тревожного ожидания, и тишину нарушало лишь причмокивание – так банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой, и Мбежане, прирожденный актер, усиливал впечатление, играя на публику.

Шон закурил сигару, хмурясь, чтобы не рассмеяться. Мбежане откашлялся и плюнул в огонь. Все теперь смотрели на него – ждали, затаив дыхание.

– Нкози, – сказал Мбежане, – будь ты моей дочерью, я бы отдал за тебя в приданое пятьдесят голов скота.

Еще мгновение тишины – и громкий хохот.

Вначале Шон смеялся вместе с ними, но немного погодя, когда Хлуби едва не упал в костер, а Нонга громко плакал от смеха на плече Мбежане и слезы катились по его щекам, Шон перестал смеяться.

Оказывается, ему совсем не было весело.

Он серьезно смотрел на них, на открытые розовые рты и белые зубы, на их трясущиеся плечи, и внезапно ему стало совершенно ясно, что они смеются уже не над ним. Они смеются ради самого смеха. Смеются потому, что живы. В горле Шона возник смешок и вырвался наружу, потому что его невозможно было остановить; другой зародился в груди, и Шон откинулся на спинку стула и выпустил его. К дьяволу, он тоже жив!

Когда утром он выбрался из фургона и, хромая, пошел посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, он снова испытывал легкое возбуждение, волнение перед новым днем. Он чувствовал себя хорошо. Память о Даффе по-прежнему была с ним, она останется с ним всегда, но она перестала быть ноющей болью. Он вытащил колючку.

Глава 10

В ноябре они трижды перемещали лагерь, держась южного берега реки и двигаясь по ней на восток. Фургоны, из которых они выгрузили у источника слоновую кость, снова начали медленно наполняться, потому что вся дичь собралась у реки. Остальная местность оставалась сухой, но теперь каждый день приближал освобождение от этой суши.