ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

Конвоиры повели меня через двор по расчищенному от снега проходу, покрытому жирными пятнами от когда-то разлитых здесь нефти и машинного масла. На пороге фабричного здания нас встретили несколько надзирателей. Они были растеряны, чем-то очень озабочены и как будто даже испуганы. Один из них, видимо старший, раздраженно заворчал на моих черношинельных спутников:

— Вы что, с ума посходили? Всех ставропольских заключенных хотите к нам перетащить? Не знаете разве, что у нас и так все переполнено?

— Ты у начальства это спрашивай, а не у конвоя. Приказывают нам — мы и тащим. Наше дело маленькое, — наперебой загалдели конвоиры.

Надзиратель с досадой плюнулим под ноги и обратился ко мне:

— Ну, пойдем!

Мы вошли в здание. За его дверью был узкий коридор: не больше десяти метров длиною. По обе стороны от входа в него, на бетонных площадках в полметра высотой, стояли два пулемета Максима. У каждого из них — по паре надзирателей. Тупые и хищные рыльца пулеметов направлены на дверь в противоположном конце коридора. Не в силах сдержать удивления, я воскликнул, указывая на них:

— Это зачем?! Для расстрелов?! Введший меня сюда надзиратель отмахнулся от моих вопросов рукой с прежнею досадой.

— Какое там для расстрелов? Просто охрана. Усиленная, поскольку вашего брата-каера тьма-тьмущая.

— Очень много? Сколько? — спросил я.

— Сам увидишь. Пойдем! — коротко бросил он… Еще два десятка шагов и мы останавливаемся перед дверью, грубо и небрежно сбитой из толстых дубовых досок, скрепленных массивными железными полосами. В петлях ее засов, "лабазный" замок, не меньше пуда весом. Надзиратель отпирает его огромным старинным ключом и с усилием тянет дверь на себя. Она открывается с протяжно-пронзительным скрипом.

Я делаю шаг вперед и на мгновение отшатываюсь пораженный. Многое, — от общей камеры до той, где казнят, — ожидал я увидеть здесь, но только не это. Перед моими глазами развернулась удивительная и страшная картина. Я видел тюремный город, стоя на его пороге.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ХОЛОДНОГОРСК

Пусть по дороге к мировой революции

погибнет даже 90 процентов русского народа,

— черт с ним,

лишь бы 10 процентов дожили до этого момента.

В. И. Ленин

Мы раздуем пожар мировой,

Церкви и тюрьмы сравняем с землей!

Из советской песни

'Красная армия".

Глава 1 ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Никогда еще не видел я такой камеры, как та, в которую меня привели, и не слышал ничего о таких жилищах для заключенных. Я не мог даже предположить существования чего-либо подобного в тюрьме. Для этого у меня не хватило бы фантазии.

На десятки метров тянулось предо мною длинное бетонированное помещение. Оно походило на фабричный цех, из которого недавно вынесли станки. Несомненно, что когда-то здесь были какие-то машины. Следы от них еще остались. Кое-где из-под слоя грязи, покрывавшей бетонный пол, серели более светлые пятна. Образовавшиеся здесь ямы, после того, как отсюда везли машины, видимо недавно были замазаны том. Противоположную сторону камеры я не мог разглядеть. Она тонула в сизом табачном дыму, смешанном с сырым туманом испарений человеческих тел.

Всюду здесь было сыро и грязно. От сырости спирало дыхание в груди. Вода капала с потолка и струилась по стенам на черный и липкий от грязи пол. У двери, под моими ногами, стояла большая вонючая лужа. Эта огромная камера, грязная, сырая и смрадная, была заполнена множеством людей. Сотни их согнали сюда, под крышу бывшего фабричного цеха, превращенного в тюрьму. Они копошились здесь в грязи, как гигантские черви, покрыв своими телами и лохмотьями всю площадь пола. Многие из них спали или с трудом передвигались по узким проходам между отдельными людскими логовищами. Некоторые спорили, кричали, пели, играли в карты, что-то чинили.

За стенами тюрьмы лежал снег и деревья трещали от крепкого декабрьского мороза, но здесь холода не чувствовалось. Неотапливаемую камеру люди обогревали теплом своих тел. Из восьми решетчатых окон под потолком наружу валил пар…

Заключенные других камер, когда я входил туда, обычно встречали меня с любопытством, задавали множество вопросов, требовали новостей. Здесь же никто не обратил на меня внимания.

— Здравствуйте! — сказал я вполголоса ближайшим ко мне заключенным, но ответа на мое приветствие не получил.

Занятые своими камерными делами, люди просто не заметили прихода к ним нового арестанта. Их невнимательность ко мне нисколько не удивила и не огорчила меня. Мне было не до того.

Беспрерывно шесть месяцев и восемь дней, каждую входящую в них минуту и секунду, ожидал я смерти в камерах "подрасстрельных". А теперь у меня началось возвращение к жизни. Оно было очень мучительным. После длительного физического и нервного напряжения наступила реакция. Я чувствовал безграничное разочарование, невероятную усталость и боль во всем теле. Мне казалось, что у меня болят не только тело, не только сердце, но и душа. По временам я даже ощущал как бы физическую боль души. И телесно и духовно я был совершенно разбит, вернее добит.

Не в силах преодолеть усталости и боли, я свалился на пол там, где стоял, прямо в грязную лужу. Моя голова и плечи опирались об липкую стену, а согнутые в коленях ноги по щиколотку покрывала вода, но ее холод и влажность совсем не ощущалась мною. На меня как-то сразу навалилась тяжелая, расслабляющая дремота, рожденная усталостью, болью и отупением.

Не знаю сколько времени пролежал я так. Может быть, не больше минуты, а может быть и больше часа. Из дремоты меня вывели раздавшиеся рядом громкие голоса:

— Чего это вы разлеглись в луже, простите, как свинья?

— Место посуше найти не могли?

С трудом раскрыв слипающиеся веки, я поднял голову. Надо мною стояли двое заключенных. Один из них был высокого роста с тонкими и подчеркнуто энергичными чертами лица; второй — ростом пониже с впалым ртом, лишенным зубов. Меня удивило, что лица и головы их были гладко выбриты, а не стрижены по-тюремному.

Они ждали ответа на свои вопросы и я ответил раздраженно:

— А вам, что за дело до того, где я лежу? Высокий усмехнулся.

— Некоторое дело все-таки есть. Я все-таки староста камеры. А это, — указал он на беззубого, — мой заместитель. Вы что, до сих пор этого не знаете?

— Не знаю, — утвердительно кивнул я головой.

— Да вы, кажется, новенький? — шепеляво зашамкал беззубый. — Что-то я вас тут ни разу не видал. Когда к нам попали?

— Сегодня. Только что.

— Откуда?

— Из камеры подрасстрельных.

— Ну, тогда садитесь на парашу. Бывшим смертникам это у нас разрешается.

Я отрицательно замотал головой.

— Такое тоже бывает, — сказал староста. — Иногда бывший смертник, после перевода от подрасстрельных к нам, даже на парашу сесть не может. Это своего рода физиологическая травма. Психическая, впрочем, тоже.

— Долго вы намереваетесь валяться в луже? — спросил его заместитель.

— Советую вам из нее выбраться, — сказал староста. — У нас хотя и тепло, но от продолжительного купанья вы можете простудиться и заболеть. А для заключенного лучше быть по возможности дольше здоровым.

Я попытался встать и не смог; на это моих сил не хватило. Тогда они перетащили меня на сухое место и оставили в покое.

Медленно привыкал я к новой камере и к… жизни. Привыкнуть к последней было значительно труднее, чем к первой. Жить никак не хотелось, а тем более в качества заключенного советской тюрьмы или концлагеря.

Первые дни в этой камере я тосковал о смерти и часто в полузабытьи, не предполагая, что меня кто-либо слышит, задавал себе владевший теперь всеми моими мыслями вопрос:

— Как же я буду теперь жить? Когда я произносил его слишком громко, люди рядом со мною отвечали мне:

— Будешь жить, как и все мы.

— Не смогу. Не сумею, — говорил я им, выходя из полузабытья.

— Сможешь. Ведь мы живем. Да еще, даст Бог, и на волю когда-нибудь вырвемся, — уверяли они меня.

Несмотря на их уверения, мне казалось тогда, что я не смогу жить и в ближайшее время умру. А между тем, в этой камере да и вообще, ни на какие возможности смерти, по крайней мере, в ближайшее время, я рассчитывать не мог. Ведь от "подрасстрельных" меня извлекли не для того, чтобы убить.

Как-то в разговоре староста заметил мне:

— Я вас вполне понимаю. Меня тоже не особенно прельщает жизнь. Но жить стоит, хотя бы из любопытства. Интересно все-таки, чем кончится весь этот советский.

Последнюю фразу он закончил крепким и непечатным русским выражением…

Прошло две недели, прежде чем я возвратился в жизнь и почувствовал слабый интерес к окружающему меня тюремному бытию.