Жизнь и судьба - Василий Семёнович Гроссман

последний окурок был убран с краешка этажерки, Женя поняла, что пыталась обмануть себя и что ей ничего не надо на свете, только Новикова. Захотелось рассказать о произошедшем в ее жизни Софье Осиповне, – именно ей, не матери, не сестре. И она смутно понимала, почему ей хотелось говорить об этом с Софьей Осиповной.

– Ах, Сонечка, Сонечка, Левинтониха, – вслух проговорила Женя.

Потом она подумала, что Маруси нет. Она понимала, что жить без него не может, ударила с отчаянием рукой по столу. Потом она сказала: «Плевать, мне никто не нужен», – после чего она стала на колени перед местом, где недавно висела шинель Новикова, и произнесла: «Будь жив».

После этого она подумала: «Комедиантство, непристойная я баба».

Она начала себя нарочно мучить, произнесла молча речь, обращенную к самой себе от имени какого-то низменного и ехидного существа, не то женского, не то мужского пола:

– Соскучилась дама, ясно, без мужика, привыкла к баловству, а тут самые такие годы… Одного бросила, конечно, куда Крымову, его вообще из партии хотели исключить. А тут в командирши корпуса. Мужик-то какой! Тут всякая заскучает, еще бы… Чем его теперь удержишь, дала ведь, а? Ясно, теперь ночи без сна, то ли его убили, то ли он себе нашел лет девятнадцати телефонистку, – и, подсмотрев, казалось, неизвестную самой Жене мысль, ехидное и циничное существо прибавило: – Ничего, ничего, скоро помчишься к нему.

Вот она не понимала, почему разлюбила Крымова. А тут не надо было понимать, – она стала счастлива.

Вдруг ей подумалось, что Крымов мешает ее счастью. Он все время стоит между Новиковым и ею, он отравляет ее радость. Он продолжает губить ее жизнь. Почему она должна постоянно мучиться, для чего эти угрызения совести? Что ж делать, разлюбила! Что ж он хочет от нее, почему он ее неотступно преследует? Она имеет право быть счастливой, она имеет право любить того, кого любит. Почему Николай Григорьевич представляется ей таким слабым, беспомощным, растерянным, одиноким? Не такой уж он слабый! Не такой уж он добрый!

Раздражение против Крымова охватило ее. Нет, нет, не принесет она ему в жертву свое счастье… Жестокий, узкий, непоколебимо фанатичный. Она никогда не могла примириться с его равнодушием к человеческим страданиям. Как это все чуждо ей, ее матери, отцу… «Кулаков не жалеют», – говорил он, когда гибли в ужасных голодных муках десятки тысяч женщин, детей в деревнях России и Украины. «Невинных не сажают», – говорил он во время Ягоды и Ежова. Когда Александра Владимировна рассказала, как в 1918 году в Камышине на барже вывезли и утопили в Волге купцов и домовладельцев с детьми, – среди них были подруги и товарищи Маруси по гимназии – Минаевы, Горбуновы, Касаткины, Сапожниковы, – Николай Григорьевич раздраженно сказал: «А что прикажете делать с ненавистниками нашей революции, пирожками их кормить?» Почему же она не имеет права на счастье? Почему она должна мучиться, жалеть человека, который никогда не жалел слабых?

Но в глубине души, злясь и ожесточаясь, она знала, что не права, не так уж жесток Николай Григорьевич.

Она сняла теплую юбку, которую выменяла на куйбышевском базаре, и надела свое летнее платье, единственное уцелевшее после сталинградского пожара, то, в котором она вечером стояла с Новиковым на сталинградской набережной у памятника Хользунову.

Незадолго до высылки она спросила у Женни Генриховны, была ли та когда-нибудь влюблена.

Женни Генриховна смутилась и сказала: «Да, в мальчика с золотыми кудрями, с голубыми глазами. Он носил бархатную курточку и белый воротничок. Мне было одиннадцать лет, и я не была с ним знакома». Где теперь этот кудрявый, бархатный мальчик, где теперь Женни Генриховна?

Евгения Николаевна села на кровать, посмотрела на часы. Обычно в это время к ней заходил Шарогородский. Ох, не хочет она сегодня умных разговоров.

Она быстро надела пальто, платок. Ведь бессмысленно – эшелон давно ушел.

Возле вокзальных стен шевелилась громада сидящих на мешках и узлах людей. Евгения Николаевна бродила по вокзальным закоулкам, женщина спросила ее о талонах на рейсовый хлеб, другая – о талончиках на посадку… Некоторые люди сонно и подозрительно оглядывали ее. Тяжело прошел по первому пути товарный состав, вздрогнули вокзальные стены, задребезжали стекла в вокзальных окнах. Показалось, что и ее сердце дрожит. Мимо вокзальной ограды плыли открытые товарные платформы, на них стояли танки.

Счастливое чувство внезапно охватило ее. А танки все плыли, плыли, и точно лепные сидели на них красноармейцы в шлемах, с автоматами на груди.

Она шла к дому, размахивая по-мальчишески руками, распахнув пальто, поглядывая на свое летнее платье. Вечернее солнце вдруг осветило улицы, и пыльный, холодный, ждущий зимы, злой, обшарпанный город показался торжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и старшая по квартире, Глафира Дмитриевна, видевшая днем в коридоре полковника, приехавшего к Жене, льстиво улыбаясь, сказала:

– А вам письмо есть.

«Да, все повернулось к счастью», – подумала Женя и раскрыла конверт, письмо было из Казани, от матери.

Она прочла первые строки и негромко вскрикнула, растерянно позвала:

– Толя, Толя!

6

Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу новой теории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно не служили расширению принятой физиками классической теории, не стали дополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом, широком решении; его уравнения включали казавшуюся всеобъемлющей теорию в себя.

Штрум на время перестал ходить в институт, работой лаборатории руководил Соколов. Штрум почти не выходил из дому, шагал по комнате, часами просиживал за столом. Иногда, вечером, он шел гулять, выбирая глухие привокзальные улицы, чтобы не встретить знакомых. Дома он жил по-обычному, – ел, умывался, шутил за столом, читал газеты, слушал сводку Совинформбюро, придирался к Наде, спрашивал Александру Владимировну о заводе, говорил с женой.

Людмила Николаевна чувствовала, что муж в эти дни стал походить на нее, – и он делал все, что привычно, заведено, внутренне не участвуя в жизни, которой легко жил лишь потому, что она была привычна ему. Но эта общность не сближала Людмилу Николаевну с мужем, она была кажущейся. Прямо противоположные причины определяли их внутреннюю отчужденность от дома – жизнь и смерть.

Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная уверенность никогда не была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое важное научное решение, найденное им в жизни, он ни разу не усомнился в его истинности. В те минуты, когда мысль о системе уравнений, позволявших по-новому толковать широкую группу физических явлений, пришла