Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, вся переписка осуществлялась через местную администрацию. Впрочем, как и сношения с местными – лишь с разрешения. За снабжение «генерала Бонапарта» деньгами и вещами – привлечение к суду (по обвинению в пособничестве побегу). Не разбежишься…
Дурачье. Уважение заслуживается не глупыми выходками, а достойным «джентльменским» (как они, британцы, любят это слово!) поведением. На месте Хадсона Лоу должен был быть человек с сильным и твердым характером; по крайней мере, в прошлом – хороший командир. Этот губернатор ведет себя, как сын мелкого лавочника – склочный, мелочный и падкий на грубую лесть. С подобными типами труднее всего. Они глупы и низки по природе – неуживчивы и с болезненным «эго»; по сути, неизлечимые больные, рискующие последние дни провести в психиатрической клинике…
Впрочем, безумцев на своем веку Наполеон насмотрелся превеликое множество. Достаточно сказать, что проявление отваги и героизма – разве не форма безумства? Не каждому по силам, пройдя сквозь мясорубку кровавого сражения, остаться спокойно-хладнокровным. Даже при прокаливании металла часть его, не выдержав температуры и давления, приходит в негодность; что уж говорить о человеческих нервах – таких хрупких и нежных?..
Прогуливаясь как-то с Барри О’Мира (Бонапарт, уважая этого британского лекаря, любил вести с ним долгие беседы), он узнал от доктора о расстреле в Париже маршала Нея.
– Он был храбрым человеком, этот Ней, – вспоминал Наполеон. – Храбрейший из храбрых. Но при этом был сумасшедшим. И умер, не испытывая чувства уважения к человечеству. Он предал меня в Фонтенбло: воззвание против Бурбонов, которое, как он заявлял в свою защиту, было передано ему по моему указанию, на самом деле было написано им самим, и я никогда ничего не знал об этом документе, пока он не был зачитан войскам. Это верно, что я направил ему приказ подчиниться мне. Но что он мог сделать? Его войска покинули его. Не только войска, но и народ имел желание присоединиться ко мне…
* * *
С Барри О’Мира было легко. У этого парня имелось главное – исключительная порядочность. А еще – глубина познаний и широкий кругозор. При его умении тактично общаться с людьми доктор не любил сплетен и отличался честностью. Сделать его шпионом в «лонгвудском логове» губернатору так и не удалось. О’Мира быстро сошелся с Наполеоном, став ему если и не другом, то уж точно единомышленником. В любом случае, Бонапарт ему доверял.
А еще ирландец оказался бесценным источником той информации, которой здесь так не хватало, – о жизни на острове, в том числе – в стане врага. Именно поэтому Наполеон и О’Мира любили часами гулять в саду, где подолгу вели беседы. Говорили не только о Хадсоне Лоу и его окружении, но и о многом другом – от философии и военных баталий до болезней и способов их лечения. Иногда могли увлечься совсем посторонними темами…
– Скажите-ка, доктор, вы правда считаете, что французы едят больше, чем англичане? – задал однажды Наполеон собеседнику коварный вопрос.
– Да, я в этом убежден. Ведь французы только номинально едят два раза в сутки. На самом же деле – все четыре…
– Неправда – только два…
– Как два, когда француз садится есть в девять утра, потом в одиннадцать, в четыре часа пополудни и заканчивает трапезу вечером – в семь или в восемь часов. Разве я не прав?..
– Не могу согласиться, уважаемый доктор. Взять меня: я никогда не ем чаще двух раз в день. Что же касается британцев, они садятся за стол до пяти раз в сутки. Кроме того, ваша кухня более сытна; и это при том, что английский суп просто ужасен: в нем только хлеб, перец и вода. А уж сколько пьете вина!..
– Но не столько, сколько пьют французы…
– Один из моих офицеров, поляк Пионтковский, который иногда обедал вместе с британскими офицерами в лагере пятьдесят третьего пехотного полка, рассказывал, что те пьют по принципу часовой оплаты – платят за час и пьют столько, сколько хотят, вплоть до утра…
– Вряд ли… Ведь многие вообще не пьют больше двух раз в день. А вообще, на стол ставится бутылка с вином, наполненная на треть; когда она опустошается, в нее вновь наливают треть объема. Расплачиваются же соразмерно выпитому. Вот так…
– Выходит, следует знать язык народа и его обычаи – тогда не попадешь в неловкую ситуацию из-за плохого перевода, ха-ха…
– Выходит, так. Что уж говорить о глобальных вопросах внешней политики – ведь все народы настолько разные, и каждый пытается отстоять собственные интересы… Скажите, сир, как Вам удалось объединить Европу?
– Чаще приходилось заставлять, а не просить. И в этом весь секрет…
* * *
…Лучше не ошибаться, но раз уж дал маху, продолжай делать вид, что все осталось по-прежнему; в любом случае, в следующий раз будешь умнее – если, конечно, не дурак. Гаспар Гурго диву давался, насколько умен его патрон. Да что там – гениален! Бывали дни, когда что ни запись – то афоризм. Поэтому приходилось держать марку и, конечно, собственный нос, который, как известно, должен быть по ветру: Императора не проведешь!
И вот как-то раз, увлекшись разговором, Гурго… ошибся. Или как там по Бонапарту – дал маху. Спокойная беседа не предвещала беды: речь шла о неаполитанцах, ничего не смысливших в большой политике. Говорили также о мамелюках, воспоминания о которых заставили Наполеона хитро прищуриться: о мамелюках Наполеон мог говорить часами. Как, впрочем, и о Египте. Но именно «страна фараонов» явилась неожиданной «кляксой на скатерти», испортившей настроение Хозяина вплоть до следующего дня. А это, как ни крути, провал всей «дипломатии» умного Гурго.
Были три темы, которые здесь, в Лонгвуде, считались неким табу: Жозефина, Яффа и… Россия. На этих «китах» зиждилось плохое настроение Императора. На то и табу, что касаться считалось неприличным. Ведь плохое настроение Хозяина тут же передавалось всем остальным.
Так вот, говоря про нестерпимую египетскую жару, ординарец не удержался и выпалил:
– В любом случае, Ваше Величество, лучше пекло Луксора, нежели смертельный смоленский мороз!
– Что? – не сразу понял Наполеон.
– Говорю, лучше пекло, чем… э-э… мороз где-нибудь в России…
Наполеон поднял тяжелый взгляд на помощника, вздохнул. А потом надолго замолчал. И как-то весь ушел в себя. Он вдруг неожиданно оказался там, на Старой Смоленской дороге близ Вязьмы, в пропахшей псиной дохе, дороже которой в тот миг у него ничего не было. Бонапарт убегал. Так стремительно, как не бежал даже из Египта,
