Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

Девятнадцатого октября утро встало ясное, с теплым ветерком. Стрелецкий голова Василий Брехов, потягиваясь длинным костлявым телом, вышел из душной стрелецкой избы и жадно вздохнул всей грудью.

— Эх, баской денек ноне выдался, — сказал он, зачерпывая ковшом воду из большой бадьи, которая стояла около крыльца. — Ну-ка, Данилушко, полей на меня.

Расшитой петухами ширинкой Василий Брехов накрепко вытер скуластое лицо, разгладил редкую воскового цвета бородку и бережно сложил ширинку в карман кафтана.

— Не приведи бог сие потерять, — вдруг мягко улыбнулся Василий, — баба за то к ответу потянет… Она у меня обиходная, рукодельница, всяку копейку бережет.

Пока хлебали тюрю с хреном, Василий рассказывал Даниле о своей жене «свет Афимьюшке», «о малых детушках», о своем «теремочке во стрелецкой слободе» в Москве.

— Живут ноне, управляются мои бедные сами собой, и весточки им подать нельзя. Допреж сей вражьей напасти спосылал я им десять алтын да четыре деньги, а ноне ни крохоткой не помогнешь им, сердешным моим!

Поели. Засунули ложки за голенища. Василий широко перекрестился и, оглядывая кипящий народом крепостной двор, молвил с довольной улыбкой:

— Солнушко на небеси — и людишкам жить послаще! Вона, ребяты все что грибы повысыпали!

Василий опять заговорил о своих «ребятушках малых», о «свет Афимьюшке».

— Ох, ладил я их сюда к Троице перевезти, да не поспел — от ратных дел не больно уйдешь.

Василий надел шапку, посмотрел на белую кипень мелких облачков на небе и подумал вслух:

— Може, ноне стреляния не случится, дыхнем малость…

— Бают, у воров ноне тихо, — сказал Данила. В это ласковое утро ему хотелось думать, что недолго осталось терпеть поганую воровскую напасть.

— Уж не возвернутся ли они внове нас прельщать? — шутливо спросил он Василия.

Тот только гордо нахлобучил высокую шапку и направился к мосткам: сегодня его «черед стены заслоняти» пришелся утром.

Не успел Василий с людьми словом перемолвиться, как Никон Шилов со стены крикнул дурным голосом:

— Ляхи!.. В огороде!

Все бросились к боевым местам.

— Кыш вы, иродово племя! — бешено крикнул Никон и грозно затряс кулаками. — То для честных людей землицу обиходили, а не для вас, лиходеи окаянные! Труды наши хрестьянские хотят конями дикими затоптать…

Он вдруг исчез и через минуту вернулся, неся на плечах толстые круги веревок.

— Больно заскокливы, ляхи проклятые! Нет, я вам, мучители, дорогу засеку! — бормотал он, свирепо кося глаза и торопливо обвязываясь веревкой вокруг стана.

— Спустите меня, други, наземь да дайте мне востру саблю, ужо попугаю я воров поганых.

— Стой-кось! — усмехнулся Василий Брехов, окинув быстрым взглядом небольшую фигурку Никона. — Аль мы тебя одного отпустим?

И Василий, обернувшись к стрельцам, кратко приказал:

— Десятеро наземь!

Десятеро, обвязавшись веревками, спустились со стены в монастырский огород, по ту сторону ограды.

Князь Григорий Борисович даже разгневался, что из-за хрена да редьки возгорелся шум. Но, видя, что «огородные воры» зовут себе на помощь латников, конных и стрелков и стычка уже переходит в сражение, воевода решил сделать вылазку.

На троицких стенах за боем следили не только воеводы, но и сам архимандрит с соборными старцами. Все видели, как бились русские стрельцы, как разили они польско-тушинских лыцарей, как малыми кучками — в три и четыре человека — отражали наскоки врагов, которых было во много раз больше.

Уже начало смеркаться, когда стрелецкий голова Василий Брехов велел трубить отступление. Не дойдя до монастырских ворот, Василий Брехов вдруг вскинул руки и упал навзничь, как высокая свеча. Смертельно раненного, его еле успели перенести во двор и постричь. В один вечер пришлось снаряжать в последний путь несколько десятков умирающих. Женщины обмыли тела, надели на них смертное.

Обрядив Василия Брехова в последний путь, Ольга зажгла в головах его большую восковую свечу, обвитую серебряной битью, поклонилась земно — и, подняв глаза, в ногах гроба увидела Данилу.

Он стоял, опустив голову на грудь, и неотрывно смотрел в лицо Василия. Не видать ему больше верной Афимьюшки и малых детушек — в последний раз ныне утром поговорил он о них, потешил душу. Не видать ему больше стрелецкой слободы, не видать белокаменного златомакового Кремля, о котором он говорил с такой гордостью.

Лежал стрелецкий голова, плотно смежив очи. Лики ангелов и святых в богатых окладах, позолоченных при царе Борисе Годунове, глядели на Василия Брехова истово-строго, будто еще что-то требуя от него. А он лежал, важно и навечно сложив на груди большие, сильные руки стрельца. На нем смерть не остановится: сколько еще прощальных поклонов доведется Даниле отдать тем, кого сразит она, ненасытная, беспощадная врагиня рода человеческого? А может статься, как раз его черед близок, как раз ему скоро суждено будет лежать вот так же лицом к святым и праотцам, которые смотрят вниз с годуновского иконостаса. Данила невольно вздрогнул и тут встретился глазами с горячим и тревожным взглядом Ольги. Он понял, что она думает о том же, — сердце сердцу весть подает. Ольга, потупившись, вышла, и Данила пошел за ней. Она остановилась у могилы семейства Годуновых и, прислонившись головой к одной из чугунных именных досок, тихонько заплакала. Данила шагнул к ней, обнял и бережно прижал к себе.

Ольга молчала на его груди, даже дыханья не было слышно. Только голубино белела ее щека, да шелковым стежком чернела бровь.

— Судьба разлучает, судьба ж и прилучает, Ольгунюшка…

— А грех-от, грех-от смертной куды девать, Данилушко? — прошелестел шепот Ольги. — Аль того не боишься?

Он усмехнулся в темноте.

— Допреж боялся, а ноне страх пропал… Кто ж грешнее: мы ль, грудью нашей обитель заслоняющие, али божьи наши иноки, что в теплых кельях сидят?.. Покуда их мало на стенах видно, все за наши души молятся, а мы за их моленья… тела наши отдаем…

Ольга сказала тихонько, отогревшимся голосом:

— Смелой ты стал ноне…

— Станешь смелым, коли жизнь пришла боецкая.

Ольга глубоко вздохнула, словно наконец собралась что-то сказать, но тут как из-под земли вырос кто-то и пошел прямо на нее. Луна осветила белозубую ухмылку Осипа Селевина.

— Уйди, постылой! — вскрикнула Ольга, и белое лицо ее потухло, как падучая звезда. Она исчезла, унеся с собой желанное слово, которое только что собиралась сказать Даниле. А он вдруг задохнулся от ненависти к этому чужаку, называемому братом.

— Пошто без докуки бродишь?

Белые Оськины зубы хищно сверкнули во мгле.

— Аль ты мне начальник сдался, служка длинногривой?

— Уж боле я не служка, а сотник Данила Селевин.

Осип невольно охнул: как этот тихоня обхитрил его!

— А вот не погляжу, что ты сотник, да и…

— Ну-кось… скажи, скажи…