Никто, кроме нас! - Олег Верещагин

Отряд Батяни шел на Боровое, чтобы пробить блокаду Воронежа, установить прочную связь с гарнизоном и начать активные наступательные действия под командой генерал-лейтенанта Ромашова.

В помещении было холодно – не выше десяти-двенадцати градусов по Цельсию. Но сидящим за столом офицерам и это казалось благом – в их собственных штабах температура держалась куда ниже. Временами кто-то сдержанно кашлял или шевелился, но в целом стояла тишина – такая, что голос четырехзвездного генерала Пола Эмери, командующего миссией НАТО – ООН в Воронеже, звучал невероятно ясно и четко, хотя американец говорил негромко:

– Таким образом, мы поставлены перед фактом. Русские войска и части наемников вышли на востоке, – огонек лазерной указки метнулся к карте, туда же повернулись головы, – на правобережье Волги. На севере – подходят к Нижнему Новгороду. На юге – к Саратову. Украинско-белорусская армия взяла Люблин. Наши польские части сражаться отказываются и требуют вернуть их домой. Украинцы перебегают к русским массово. Почти все части ООН сражаются только под прицелом наших пулеметов. Не далее как вчера морские пехотинцы вынуждены были расстрелять из скорострельных пушек почти две сотни египетских солдат, намеревавшихся силой захватить транспортные самолеты…

– Сэр, это бесполезно, – сказал угрюмо бригадный генерал ВВС. – Ни для кого не секрет, что воздушного моста не существует. Аэродром у русских, и они на него принимают, что хотят. А мы, дай бог, сажаем один самолет в два-три дня. Остальные падают над лесами, в которых полно партизан с ракетами…

– Это не партизаны, – поднял голову румынский полковник. – Нам пора взглянуть правде в глаза. В блокаде не русские, в блокаде мы. В лесах вокруг нас настоящая армия – не менее восьми тысяч человек. В городе – больше двенадцати тысяч защитников. У нас людей примерно столько же, но и топлива, и боеприпасов, и снаряжения, и продуктов у них сейчас больше. И их самих больше с каждым днем. А нас меньше и меньше… Как вы думаете, господа, – румын вдруг порывисто встал, – пощадят ли нас русские, если…

– Полковник Станеску! – повысил голос Эмери.

Но румын – его лицо вдруг исказилось – громко сказал:

– Не кричите на меня, господин генерал! Лучше скажите, как дела на вашей исторической родине?! Говорят, что бои между гражданскими гвардейцами и «черными братьями» идут в двадцати пяти штатах из пятидесяти, а двадцать штатов вы не контролируете вообще! Я знаю, что вы собираетесь делать! – от ярости и волнения речь румына стала почти неразборчивой, он сбивался на родной язык и бурно жестикулировал. – Вам готовят эвакуацию, потому что солдаты нужны в Америке! А нас вы бросите здесь – чтобы мы прикрыли ваше бегство и были растерзаны русскими! Но я не хочу этого! Идите к дьяволу! Мы, румыны, не торговали детьми, женщинами и органами, не вывозили золото и документацию! И мы не хотим сдохнуть!

– Вы забываетесь! – багровея, закричал американец.

Офицеры повскакали, помещение наполнилось разноголосым злым шумом. Станеску кричал, размахивая какими-то листками:

– Вот! Их пионеры подбрасывают это на все позиции! На все, на все, только многие это скрывают! И скрывают, что солдаты это читают! – он ударил ладонью по листкам. – Вот что тут написано: «Мы победили и можем позволить себе быть гуманными. Любой боец оккупационных войск, вышедший к нам без оружия и с куском белой материи в поднятой вверх правой руке, будет взят в плен с соблюдением всех международных норм и выслан на родину, как только окончатся боевые действия!» Они это пишут, и они это выполняют! У меня сейчас тысяча восемьсот сорок семь человек под командой! Дезертируют по пять-шесть в день! И часовые не стреляют им вслед, а иногда сами уходят с беглецами! Кончится тем, что и я…

Охнув, полковник Станеску повалился на пол – между раздавшихся в стороны офицеров. Эмери с яростным лицом опускал руку с «береттой»; в зал ворвались морские пехотинцы – с примкнутыми ко взятым наперевес винтовкам штыками.

– И так с каждым! – прохрипел четырехзвездный генерал. – Слышите?! С каждым!

В безветренном и безоблачном небе нехотя вставало холодное солнце. Снег на развалинах алел, и только неподалеку, где торчали угловатой горой обломки упавшего ночью F-16, он чернел гарью.

С отвращением окинув взглядом все вокруг, генерал Эмери сделал шаг к своему «Хаммеру».

Последний шаг в своей жизни.

Пуля, прилетевшая из развалин, ударила американца между глаз.

Раньше, чем он упал на снег, охрана залегла и открыла ураганный огонь во все стороны. Не меньше минуты не смолкала стрельба – и только когда стихла, стало слышно, как в снегу шипят гильзы и тяжело дышат люди.

Капитан, начальник охраны, приподнявшись на локтях, огляделся. Облизнул губы. Посмотрел на убитого генерала. Снова на развалины.

И не отдал приказа идти на поиск.

Боже лежал неподвижно. Он видел, как упал Эмери, но его это не волновало сейчас. Он вытер затвор трофейного «Паркера» рукавицей. Потом приложил ко лбу горсть снега – и тот сразу начал таять, хотя сперва обжег руку.

Руки еще чувствовали. Руки он берег.

Боже оглянулся на свои ноги. Медленная кривая улыбка поползла по его губам.

Раненные, потом отмороженные, пораженные гангреной уже под колено, они казались чужими и почти не беспокоили парня. Вот только этот жар… Боже осознавал, что рано или поздно он потеряет сознание – с ним это уже случалось несколько раз – только это будет навсегда.

Ну что ж.

Если о чем он и жалел – так это о том, что не смог отбить тогда – во время бешеной облавы, когда натовцы убивали уже всех подряд, кого находили – ребят. И еще – что не знал, уцелел ли Сережка Ларионов.

С тех пор уже восемь дней он ползал по этим развалинам. И стрелял, едва представлялась возможность – стрелял прицельно и беспощадно, наводя ужас на и без того доведенных до отчаяния оккупантов, не осмеливавшихся больше прочесывать развалины в поисках страшных призраков.

Он видел, как расстреливали взбунтовавшихся египтян. Видел, как отряды наемников, выйдя из подчинения командования, перебили ооновских «контролеров», пошли на прорыв – цепочки отчаявшихся людей на бело-черных развалинах, очереди русских пулеметов, красное на снегу…

Еще он понимал, что умирает.

А еще – что победа близка.

Лежа в промерзлой, заснеженной нише, Боже шептал:

А Цар Славе сjеди на престолу,Док са земље грми ко олуjа,То Србиjа кличе – АЛИЛУJА!Благо маjци коjа Саву родиИ Србима док их Саво води…

Он шептал строки «Небесной литургии» и улыбался.

– Юрко! Юрко!