Дневник 1931-1934 гг. Рассказы - Анаис Нин

Письмо от Арто, он вспоминает наш визит в Лувр: «Я приводил многих людей, мужчин и женщин, взглянуть на это удивительное полотно, но в первый раз я увидел, как художественное впечатление тронуло человека настолько, что привело его в трепет, подобный трепету любви. Твои чувства были потрясены, и я понял, что твоя плоть и твой дух полностью слиты, раз чисто духовное впечатление могло пробудить в тебе такую бурю. Но в этом немыслимом союзе дух должен восторжествовать и в конце концов полностью подчинить себе тело. Я ощущаю в тебе целый мир еще не рожденных чувств и хотел бы стать заклинателем, вызвавшим их к жизни. Ты сама еще ничего о них не знаешь, но вся твоя женская суть и твой разум взывают к ним.

Такое существо, как ты, в состоянии понять, каким полным страдания наслаждением была для меня наша встреча. Судьба пожаловала мне больше, чем я ожидал и на что надеялся. Как всякий дар судьбы, я приму его покорно, без раздумий, но он так прекрасен, что мне становится страшно.

Мой дух, моя жизнь перемежаются то праздничной иллюминацией, то полным затмением. И эта игра все время происходит во мне, и потому — вокруг меня и во всем, что я люблю. А всем, кто любит меня, я всегда буду приносить горькое разочарование. Ты уже заметила, наверное, что временами во мне проявляется безошибочная интуиция, способность мгновенно угадать верный путь, а в другой раз я оказываюсь совершенно беспомощным, слепым. Мне тогда не даются простейшие вещи, и тебе понадобится вся тонкость и острота твоего духа, чтобы воспринять эту горькую смесь просветленности и умопомрачения.

И еще одна вещь сближает нас друг с другом — твои молчания. Они похожи на мои. Ты единственное существо, с которым мне не тягостно молчать. У тебя удивительное молчание: оно насыщено страстью, оно многозначно, оно живое, словно люк в стенке колодца, сквозь который можно подслушать тайные шепоты земли. В том, что я говорю тебе, нет ничего от фабрикации стихов, и ты хорошо это знаешь. Я просто пытаюсь выразить эти могучие впечатления, настоящие впечатления, что обрушились на меня Когда мы стояли на станции и я сказал тебе: «Мы словно две души, заблудившиеся в бесконечном мире», ты ответила мне молчанием, и это живое молчание сказало так много, что мне захотелось плакать от радости.

Ты заставляешь меня сталкивать все лучшее во мне с самым худшим, но перед тобой я не испытываю чувства стыда. У нас с тобой одна сфера обитания, но ты дополняешь меня, давая мне все то, чего мне не хватает. Ты и правда любишь те же образы, что и я, стремишься воплотиться в те же формы, что и я, но физически и органически ты — тепло, а я — холод. Ты гибкая, податливая, томная, а я упрям, меня прокалили подобно руде. Судьба, стоящая у нас за плечами, свела нас вместе, ты сознаешь это, ты видишь наше сходство, ты чувствуешь, сколько добра мы можем сотворить друг для друга.

Чего я больше всего боюсь, так это того, что могу потерять тебя в один из тех периодов, когда распадаюсь надвое и остается лишь одна половина: ты испытаешь страшное разочарование и не захочешь идти дальше. Только-только началось нечто чудесное, что может заполнить все мое существование. За одну неделю жизнь полностью преобразилась. В детстве, когда мне было четыре года, мать называла меня Нанаки, это имя сохранилось и сейчас для самых близких моих друзей».

Вот что Арто высказал:

«С тобой я мог бы выбраться из бездны, в которой жил. Я все старался обнаружить деятельность души вне жизни, после жизни, в ее смерти. Расшифровал я только шевеление зародышей. Я сам бездонная, абсолютная пропасть. И воспринимаю себя только как существо, фосфоресцирующее при столкновении с тьмой. Я тот, кто глубже всего чувствует, как начинает заикаться человек, когда надеется, что ему удастся передать мысли. Я лучше всех понял ненадежность языка, его обманчивость и то, как быстро ускользает мысль в глухие закоулки. Это я достигал состояния, которые никто никогда не отваживался назвать, состояния проклятой души. Мне известны эти недоноски разума, осознание неудачи, моменты, когда дух проваливается во тьму и там теряется. Для меня это хлеб насущный всех моих дней, постоянно длящийся поиск утерянного».

Прежде чем он смежил веки, зрачки его закатились, и я могла видеть только белки. Веки опустились на белки, и я подумала, куда же делись его глаза. Вдруг, когда он снова поднимет веки, я увижу глазницы пустыми, как у статуи Гелиогобала.

Если позволить Арто прикоснуться ко мне, в меня проникнет тот же яд, что отравил его. Мои мечты он уже сгреб своими ладонями, потому что они так схожи с его мечтами. Но я люблю в нем поэта, вошедшего уже в мои сны, люблю его боль и огонь, но не люблю мужчину. Физически я не испытываю никакого влечения к нему.

Мы с Арто бредем вдоль Сены и все время сталкиваемся с дурашливым буйством студентов с «Бала Четырех Искусств». В ту ночь, когда они преследовали нас с Генри, они выглядели веселыми клоунами, шутами, но сегодня вокруг Арто какие-то гримасничающие гаргульи[113], язвительно высмеивающие нас. Мы идем сквозь сон, Арто мучает себя сомнениями, вопросами, на которые не может быть ответа, толкует о Боге, о вечности, о необходимости пробудить во мне чувственную любовь. И я в первый раз спросила себя, а не является ли сумасшествие Арто на самом деле подобием крестного пути, где каждый шаг, каждая мука Христа описаны так, чтобы человек почувствовал себя виноватым, и не оттого ли отчаяние Арто, что не мог он найти никого, кто разделил бы с ним его безумие.

А он сказал: «Какой божественной радостью было бы принять крестную смерть от такого существа, как ты, такого неуловимого, такого воздушного».

Мы сидим в кафе, и из него изливается поток слов, в которых угадываются строки из его стихов, описания его состояния, настроений, галлюцинаций.

— Когда ты произносишь «Нанаки», это звучит так естественно.

— Это звучит по-восточному.

Когда мы снова выходим к Сене и идем вдоль нее, взятые нами с собой книги и рукописи падают на мостовую, и я чувствую некоторое облегчение, словно сеть поэзии, магия слов перестали опутывать меня. Но мне становится не по себе, когда он произносит с лихорадочным блеском в глазах: «Между нами говоря, здесь могло произойти убийство». Мы стояли у парапета набережной, и, произнеся эти слова, он уронил свою книгу вниз.

Когда-то он написал: «Я выбрал область страдания и мрака, как другие выбирают блеск и великолепие». Красота и ласковость лета его совершенно не трогают. Он или не обращает на это внимание, или проклинает. «Я знаю только чувство боли», — говорит он.

Но как же мало он знает меня, если рассказывает: «Почему вы производите впечатление злой, жестокой обольстительницы, поверхностной и склонной к надувательству? Или это только видимость? Я ненавидел вас сначала, как можно ненавидеть всемогущую искусительницу, ненавидел как воплощение порока».