Изгнание из рая - Елена Крюкова

— Сюда! — крикнул он. — Ближе! Пусть девочки споют вместе с вами!.. А то и спляшут!.. Мои девочки веселые, у них огня хватит… пороху хватит!..

Цыгане подобрались ближе к столам, где пировали шлюхи. Цыганки затрясли плечами прямо над бифштексами и ростбифами. Кисти платков обмакивались в душистый желтый мускат, в рюмки с водкой.

— Какие вы веселые, девчонки! — крикнула та шлюха, с крашенными перламутром ногтями, что надменно курила у стеклянного подъезда. — Не слабо вы танцуете!.. А я тоже так могу! — Она взяла со стола и опрокинула себе в рот рюмку водки. — И-эх!.. Шурка, погляди, как я могу!.. Еще лучше!.. Пошли, пошли, пошли… и-и-иэх!..

И шлюха с розовыми ногями, с высокой, коком, прической — густые начесанные волосы шапкой стояли надо лбом — вместе с цыганами бойко пошла вприпляс по залу, раскидывая руки, взвизгивая пронзительно, стуча высокими каблуками по полу, будто отплясывала чечетку, и Митя, охватив всю ее стройную фигурку в нагло-короткой юбке, не удержался, скинул пиджак на кресло, отхлебнул вина прямо из горла бутылки, тоже разбросил руки, будто хотел обнять все, всех — и пошел плясать рядом с ней, с валютной проституткой с Тверской, а она плясала не хуже, чем истая цыганка, а то и лучше, в ее пляске чувствовалась радость отчаянья, счастье последнего мига, когда страданье человека так велико, что последним усильем он переступает его — и оказывается уже по ту сторону страданья, оказывается в безумье и блеске отчаянья, становящегося на глазах последним праздником, ярким вызовом; и она плясала, закидывая голову, и плечиками трясла по-цыгански, и он ударял себя ладонью по щиколотке, как цыган, но они были не цыгане, они были отчаянные, отчаявшиеся русские люди, они плясали последнюю свою пляску — на глазах у обожравшегося, изумленного мира, перед сытыми лицами людей, завоевавших сладкое место под вечным солнцем: богач и проститутка, а на самом деле — просто мужчина и просто женщина, они сбросили с себя социальные лживые плащи, они хотели и одежды сбросить, так они вспотели, отплясывая, и он расстегнул рубаху, обнажив грудь, и у нее платье сползло с плеч, держась лишь на вызывающе, дерзко торчащих сосках, вся грудь была наружу, светилась лимонным золотом, снеговой чистой белизной, — они были чисты, как в первый день творенья, чисты и румяны, и тяжело, хрипло дышали в танце, как в любви, — он — мужчина, она — женщина, чернобородый дикий Адам и румяная Ева с огненными глазами, с пышными волосами, их еще позорно не выгнали из Рая, и их еще не соблазнил змей, какой, к черту, змей, они сами соблазняли друг друга, это был их танец, и танцем они кричали миру, погрязшему в обжорстве и довольстве: на свете есть лишь мужчина и женщина, и они могут принадлежать друг другу не только в соитии, а вот так, танцуя, свободно глядя друг на друга, свободно сплетая горячие руки, горячие губы — прилюдно, бессмертно. Митя подхватил проститутку на руки, она выгнула спину, коснулась затылком пола; он приподнял ее, их лица оказались рядом, и он жадно припал губами к ее губам, он жадно и жарко поцеловал ее — как не целовал еще ни разу в жизни ни одну женщину: пылко, священно, как намоленную святыню.

И он упал перед женщиной на колени. Он поклонялся ей. Он обвил руками ее талию, и она стояла, смеясь, смотрела на него сверху вниз, и глаза ее горели, вспыхивая влажным пламенем сквозь густо накрашенные тушью ресницы.

И зал взорвался аплодисментами, и скрипачи-цыгане еще рьянее запиликали по струнам, выражая лишь музыкой свое восхищенье. Кое-кто из девиц засвистел пронзительно, по-хулигански, поднеся два пальца колечком ко рту.

— Гениально!.. Это финиш, девчонки, да?!.. Кирка-то — во дает!.. Будто бы из балета Большого театра!.. Атас!.. Шурочка, а ты так не сможешь, козявка…

Митя задыхался. Он вскочил на ноги и снова обнял плясунью. Она подняла к нему залитое потом, счастливое лицо.

— Ну мы с тобой и даем, — задыхаясь, пробормотала она. — Слышишь, это нам, что ли, хлопают?.. Тебя как?..

— Дмитрий… А тебя — Кира?.. я слышал… вон, они кричат тебе…

“Ки-ра, би-и-ис!.. Кирка, би-и-ис!..” — вопили опьяневшие девицы, поднимая высоко полные бокалы, звеня хрусталем; одна из девиц, подвернув ногу на высоком каблуке, упала под стол, и бахрома скатерти накрыла ее с головой, как цыганский шатер. Официанты, смеясь, уносили грязную посуду, меняли блюда.

— Еще станцуем?..

— Погоди, дай дух переведу…

Митя огляделся. Вся его белая шелковая рубаха пропиталась потом, темно отсырела, прилипала к плечам, к спине. Он отбросил со лба мокрые пряди. Кира схватила со стола бутыль муската, сначала сама жадно припала к горлышку, потом, утерев ладонью рот, протянула Мите.

— Выпей, Димка, легче станет. Ты отличный парень. Я думала, ты псих. — Она повертела пальцем у виска. — У тебя баксов куры не клюют, так, что ли?.. — Она, продолжая глядеть на него завлекательно, цапнула, не глядя, со стола пачку сигарет, подруга Шурка поднесла ей, щелкнув, зажигалку. — Выиграл в казино, что ли?.. Или…

— Или, — сказал он, отпив полбутыли муската. — Какое тебе дело. Отдыхай. Твое дело отдыхать. Мое дело…

Разбитная цыганка, уцепив пальчиками юбку с двух сторон, подбежала к ним.

— Голубки, голубки!.. — запела она, завертелась перед ними. — А если я сейчас вам, хорошие мои, погадаю!.. ручку позолотите?.. щедро позолотите — всю, всю правду скажу!..

Митя, улыбаясь, слизывая пот с усов, вытащил из кармана две стодолларовых бумажки, засунул цыганочке за корсаж. Они взвизгнула, присела. Схватила Митину руку, припала к ней губами. Митя отдернул руку. Она снова цепко, как клещ, схватила ее, перевернула ладонью вверх.

— Дмитрий Палыч, Дмитрий Палыч, — забормотала цыганка торопливо, будто сразу хотела выложить все, как на духу, — Дмитрий Палыч дорогой, не отталкивай меня, а лучше послушай меня… Вот она, линия жизни, ух, какая же сладкая жизнь у тебя будет… будешь в золоте купаться, на золоте кататься, с золота есть, на золоте спать… да не будет покоя тебе никакого от того, не будет… а про сердце что?.. вот линия сердца, вот она, прорезана глубоко, острым резцом… сколько женщин, Дмитрий Палыч, и все — твои!.. да только ни одна с тобой не останется, ни одна счастьем не станет… потому что судьба… судьба…

Цыганка, разрумянившись, отдув со лба кудрявую прядь, наклонилась ниже над растопыренной Митиной пятерней, поднесла ее к носу, чуть ли не обнюхивая. Она была за работой, цыганка, она работала, и Митя знал — нельзя ей мешать. Шлюха Кира стояла рядом, насмешливо улыбалась, процедила сквозь зубы что-то вроде: а не пошла бы отсюда эта шарлатанка, брешут всякую чушь, а у самих на уме — только денежка, денежка за лифчиком… Митя взял цыганку за подбородок, приподнял лицо. Совсем юная, молоденькая. Глазки черные глядят серьезно, ресницы распахнуты до отказа, чуть загнуты к бровям, — у говорящих кукол бывают такие невинные глаза. Белые зубы под верхней чуть вздернутой губкой торчали, как у зайчонка, поблескивали под лучами люстр.