Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

— Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, — сказала мать и снова закачалась. — Не знаю…не знаю… не знаю…

— Доедешь, — твердо произнесла старуха.

— Ничего не случится?

— Доедешь, — повторила она.

— Не знаю… не знаю…, - едва различимым голосом продолжала плакать мать.

— Мать говорит, что не знает, — растерялся я.

— Она тебя любит, — спокойно пояснила старуха. — Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.

— Люблю… люблю…, - еще пронзительнее застонала мать. — Ревную… ревную…ревную…

— Что же делать, ехать или нет?

— Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, - плакала мать. — Ехать… ехать… ехать…

За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле — должна, в конце концов, открыть — и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.

— Телевизор тоже украли? — скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.

— Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипп», — попытался я жалко улыбнуться. — Ничего не оставили, даже книги пошерстили.

— Знаешь кто? — сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.

— Не помню, пьяный был в умат, — соврал я, чтобы не возбуждать ребят. — Виноват только сам.

— Говорили тебе, не бери бутылку, — укоризненно качнул головой Скрипка. — Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.

— Полбокала шампанского, — поддернул я сопли. — Э-э, братцы, на воротах Бухенвальда не зря было написано: «каждому свое». Значит, такова судьба.

— Дурак ты, а не писатель, — махнул рукой Скрипка. — Лучше бы детям помог да внучке, чем отдал заработанное трудом подзаборной алкашне. Пропили и спасибо не сказали.

— Скажи еще спасибо, что живой, — сплюнул в сторону Аркаша.

Мне повезло, я сдал золото подвалившему купцу по самой высокой цене. В кармане пальто было около пятиста тысяч рублей. Да еще до ссоры забытая у Людмилы коллекция монет с медалями тысяч на двести, если, конечно, ее не оприходовал Антон. Живем. Даже то обстоятельство, что на дворе уже середина февраля, а не начало, как я думал, и через два дня тридцать лет после смерти матери, не могла повлиять на и без того неважное состояние. Я держался на ногах, несмотря на красные круги перед глазами. Вспомнив, что дверь в квартиру закручена на проволоку, потащился к остановке транспорта. Теперь можно было заплатить и за билет, хотя никто в автобусе так и не спросил — ни билетерша, ни контролер на выходе. Наверное, их шокировал мой внешний вид. Что поддерживало в худющем теле жизнь, оставалось загадкой. Но я доехал. Сварил купленный по пути пакетный суп, с трудом похлебал, заедая куском вареной колбасы. Сухой хлеб в горло не лез. Затем собрал чемодан, покидав в него остатки белья. Кое-как прикрутив шурупами валявшийся на полу замок, присобачив на старое место задвижку от него, попробовал закрыть дверь. Получилось. Конечно, стоит просто навалиться плечом и шурупы повылетают снова, да брать больше нечего. Присел на скрипучую кровать, руки противно дрожали, тело ходило ходуном от неровно бьющегося сердца. Немного отдохнув, вышел на середину комнаты, обратился лицом к темной иконе в углу, ощущая, что души матери и старухи пока еще не улетели.

— Господи, помоги добраться до далекого Козельска. Может быть, в кругу родных я оклемаюсь от вертепа, встану на ноги, — начал креститься я. — Господи, не дай помереть безродной собакой, помоги мне. Прости, грешен я, грешен. Прости и ты, мать, непутевого сына. Не было мне помощи, ни от кого. Всю жизнь сам, ахал, обеспечивал, стремился к лучшему, к светлому. А меня предавали, обворовывали. Заставляли поступать так-же. Но я шел своим путем, более трудным. Нахлебником никогда ни у кого не был. Прости, Господи, за то, что часто был неправ на этом пути. Прости, мать. Помогите.

Поклонившись, я взял чемодан и закрыл за собой дверь. На улице встретил завязавшего бухать Сэма, казака со второго этажа нашего подъезда. Пока ждал трамвая, вкратце пересказал о видениях, о душах. Я доверял ему. Среди казаков редко попадались позорные крысятники, способные обворовать того, за чей счет пьют. На них можно было положиться что в драке, что в других жизненных ситуациях. Не предадут, не оставят в беде. С одним условием, что увидели в тебе своего.

— Белка, — уверенно констатировал потолстевший Сэм. — Это накрыла натуральная белка. Ты поосторожнее, а то загремишь в Ковалевку. Один раз со мной тоже приключилось. После очередного запоя глянул в окно, а на балконе мужик. Думаю, как же он забрался туда, с земли высоко, лестницу же он с собой не притащил! Крикнул, эй, ты, мудила, дергай отсюда, пока по башке не схлопотал. Молчит, улыбается. Я пошел за молотком, когда вернулся, его уже нет. Страшно стало, думаю, пора завязывать.

— Но я не пил дней десять, — запротестовал я. — Картины яркие, краски сочные. И не разговаривал, душа сама говорила с душами, понимаешь? Тем более, о таких вещах, о которых люди только догадываются.

— Не знаю, — засомневался Сэм. — Может быть, особенно про седьмое небо. Но ты все равно завязывай. Так недолго и чокнуться.

— Само собой, — согласился я. — Заскочу к Людмиле и умотаю к матери. Буду там над рукописью работать.

— Правильно. Давай, желаю удачи.

В этот раз Людмила открыла. Не задавая лишних вопросов, пропустила в комнату. Данилка возился в кроватке. Заметив меня, ухватился ручками за высокие края, поднялся, с любопытством оглядел с ног до головы. Однажды, когда ему было всего полгодика, Людмила приехала с ним ко мне, привезла литровую банку супа. Я как раз отходил от запоя. Схватив ложку. С жадностью начал хлебать прямо из банки. И поразился, с каким интересом, удивлением, одновременно со взрослым любопытством сын наблюдает за моими действиями. Мол, ничего себе, папка уминает за обе щеки. Сейчас в глазах Данилки появился тот-же недетский интерес, говорящий о том, что сын понимает больше его годовалых сверстников. Конечно, родители не молодые, какой-никакой опыт передать сумели. Я наклонился, поцеловал пацаненка в щеку.

— Сегодня отдохни, а завтра пойдешь за билетами, — услышав о моих приключениях, посоветовала Людмила. — Лучше уехать, чем терзать себя здесь. Украденных денег и вещей не вернешь. В тот раз не вернул, когда друг ограбил, в этот и подавно. А у родных хоть успокоишься. Глядишь, и пить бросишь. Правда, Данилка привык спать со мной, не знаю, как он будет вести себя ночью в кроватке. Еще замерзнет.

— Постели на полу, — чувствуя, что по телу разливается бесподобное состояние покоя, подсказал я. О, это приятнейшее расслабление после пьяного ада, этот бальзам на душу. Несколько дней, и я бы встал на ноги. Всего несколько дней, чтобы как сейчас, приносили покушать, погладили по плечам, по спине. Тогда поднимусь, напрочь отвергнув прошлое, начав все заново. Я заплачу, деньги есть, я не выскажу ни одной претензии. Пусть на полу, пусть под порогом. Зато в спокойной обстановке, в тишине. Не в ледяной разгромленной комнате с мерзкой возней садистов за дверью, а в крохотном теплом уголке со старой мебелью, с кроваткой сына посередине, с его непонятным лепетом и голосом, по-прежнему признающей меня, Людмилы.

На следующее утро на вокзал я так и не поехал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. То же самое повторилось и на другой день. Поднялась температура, я где-то подхватил простуду. На третьи сутки Антон с друзьями всю ночь хлопал дверью в комнату умершего деда. Громко и нервно. Он затеял там ремонт. Пацаны курили. Визгливо смеялись. Я вышел, сделал замечание, напомнив, что матери с бабушкой необходимо отдохнуть, ребенок тоже может проснуться. Антон молча криво усмехнулся, он чувствовал себя уже хозяином. Вечером Людмила спросила, когда я собираюсь уезжать. Данилке в кроватке холодно, и вообще, я же попросился только на одну ночь. Мечты о приходе долгожданного душевного равновесия испарились, о пополнении физических сил тоже. Намеки о том, что мне нужно еще немного времени, Людмила отвергла. Я перебрался на пол, прекрасно осознавая — пора уходить домой. Но там по прежнему страшно, значит, уезжать. На четвертый день с утра, положив на стол сто тысяч рублей, я взял чемодан и по обледенелой дороге поплелся на вокзал. Перед глазами по прежнему плясали красные круги, правда, они уменьшились в размерах. Температура не спадала. Подташнивало, пошатывало, колени дрожали. Слава Богу. Что коллекция монет в целости и сохранности, акции АО, о которых как-то забыл ввиду неплатежей по ним, тоже. Как принес их в пьяном угаре, так больше и не вспоминал. Купив билет на ближайший поезд до Москвы, разжевал несколько таблеток тазепама, закусил валидолом и влез в вагон. Не помню, как добрался до столицы, потом на автобусе двести с лишним километров до Козельска. Когда дотащился до военного городка и позвонил в дверь квартиры матери, наступил поздний вечер. Старуха в спортивном трико выглянула в щель. Она меня не узнавала. Изменился даже голос.