Весна на Одере - Эммануил Казакевич

Большой памятник Бисмарку стоял невдалеке. Старый юнкер в кирасирском мундире с палашом в руке мрачно смотрел на Вику с красного гранитного постамента.

За Бисмарком из густой зелени подымалась высокая колонна, так называемая Колонна Победы, украшенная всевозможными барельефами, и горельефами, повествующими все о том же: о военном величии Пруссии, о ее победах. От колонны на юг шла уставленная по краям статуями аллея, которая называлась Аллеей Победы. Здесь были тридцать два памятника, по шестнадцати с каждой стороны. Позади каждой статуи прусского владыки помещалась полукруглая мраморная скамья с двумя бюстами его соратников или собутыльников. Многие статуи были изрядно повреждены пулями и осколками.

Эвальд терпеливо называл Вике каждого прусского маркграфа, курфюрста, короля: Альбрехт Медведь, Отто I, Отто II… Позади них на скамейках приютились бесчисленные герцоги, князья, графы и бургграфы, кардиналы и епископы, рыцари и бароны, магистры и пробсты, фельдмаршалы и гофмейстеры, канцлеры и советники.

Вика находилась в сердце старой Пруссии — чванной, воинственной и жадной до чужого добра.

Следом за Викой и Эвальдом медленно шли солдаты, прислушиваясь к объяснениям и многозначительно переглядываясь. Один из них подошел ближе и сказал:

— Геббельса видел. Обгоревший совсем. И мертвый боялся в руки к нам попасть, спалить себя приказал.

Осмотрев Аллею Победы, Вика и Эвальд вернулись к члену Военного Совета, который все еще оживленно беседовал с солдатами и офицерами.

— А вы, товарищ генерал, — пригласил Сизокрылова один из солдат, зайдите в гости к нам в рейхстаг.

Поднялись по ступеням южного входа. Все здесь носило следы недавнего сражения. Под высокими сводами стлался дым только что погашенных пожаров. Кое-где еще горело. Всюду валялась разбитая мебель. Стены и потолки были в зияющих пробоинах.

Солдаты, показывая генералу то один, то другой закоулок и водя его по огромным комнатам, рассказывали об ожесточенных схватках с засевшими здесь немцами. Потом через кулуары прошли в большое помещение и оттуда по темным полуразрушенным вестибюлям в зал заседаний.

Это было обширное и высокое помещение, покрытое сверху стеклянным куполом. Полкупола было разбито, и солнечный свет ярким снопом падал на дубовые стены, пробитые осколками, на простреленные орнаменты и гербы.

С этой трибуны ревел когда-то Адольф Гитлер.

Но Франц Эвальд вспоминал и многое другое, связанное с этим залом. Эти стены слушали горячие речи Августа Бебеля, Карла Либкнехта, Клары Цеткин, Вильгельма Пика, спокойный и твердый голос Эрнста Тельмана.

Лицо Эвальда скривилось в непроизвольной судороге. Он поднял глаза на генерала и тихо сказал:

— Мне пора идти.

Он хотел немедленно попасть в Веддинг.

Они вышли из рейхстага.

— Желаю успеха, — сказал генерал, прощаясь с Эвальдом.

Эвальд ушел, а Вика, провожая его взглядом, задумчиво произнесла:

— Если бы все немцы были такие хорошие, моя мама была бы жива.

Сизокрылов нежно взял ее за руку, и они медленно пошли на Унтер-ден-Линден, где их ожидали машины.

XXVIII

Какой это был яркий, необыкновенный день!

Для Тани он начался с того, что ее на рассвете разбудили выстрелы. Потом прибежала порядком напуганная санитарка, сказавшая, что немцы напали на медсанбат.

В Фалькенхагене действительно появилась большая группа вооруженных немцев — из тех, что ночью прорвались из Берлина. Медсанбату пришлось выдержать бой с ними. Врачи, сестры и санитары вместе с ветеринарами из расположенного неподалеку ветлазарета и с прачками из дивизионного банно-прачечного отряда заняли самую настоящую оборону и хотя больше кричали, чем стреляли, но немцы тем не менее отступили и исчезли.

В первые минуты страха Таня сразу же подумала о Лубенцове: где он теперь, не наскочил ли ночью на немцев и как хорошо, если бы он был теперь здесь — уж он разогнал бы всех немцев в два счета!

Когда все успокоилось — это уже было в полдень, — Таня собралась ехать в Потсдам. Она заранее облюбовала одну из многочисленных трофейных легковых машин, брошенных немцами и во множестве стоявших на улицах города. Рутковский разрешил ей и Глаше отлучиться на день.

Правда, многие не советовали ей ехать теперь, так как на дорогах еще было тревожно, но ей казалось уже немыслимым иметь возможность повидать Лубенцова и не повидать его.

Однако в час дня прибыл приказ приготовиться к движению. Дивизия снималась с места: ей предстоял путь дальше, на запад.

Волей-неволей приходилось отказаться от поездки.

Но когда Таня складывала свои вещи, к ней прибежала маленькая повариха из Жмеринки и, с трудом превозмогая волнение, сказала:

— Таня Владимировна, вас кто-то спрашивает! Верховой!

Таня вспыхнула от радости, думая, что это приехал Лубенцов.

Она быстро вышла на улицу и издали увидела верхового, но это оказался не Лубенцов, а его молоденький ординарец. Конь был весь в мыле. Таня посмотрела в лицо Каблукову, побледнела и спросила:

— Что с гвардии майором?

Каблуков сказал:

— Не знаю. В него стреляли фашисты.

— Где он? — спросила Таня.

— Не знаю. Наверно, уже в штаб перевезли. Он очень плохой. Без сознания. Говорят, что не… не…

Подошли Рутковский и Маша.

— Я поеду, — сказала Таня.

Рутковский пошел к шоферам. Налили бензин в машину. Мария Ивановна побежала искать Глашу. Та пришла, уже готовая ехать с Таней вместе.

— Карту мне дайте, — сказала Таня.

Рутковский подал ей карту.

Каблуков с минуту постоял, потом хлестнул коня и ускакал.

Таня села за руль, но то ли аккумулятор был слаб, то ли Таня волновалась, — машина никак не заводилась. Тогда машину сзади подтолкнули медсанбатские женщины, и она завелась наконец.

Выехав из Фалькенхагена, Таня поехала прямо на юг, к магистрали. Дороги были полны солдат. Все двигалось к западу. Солнце ярко светило. Всем было жарко и весело. До Тани доносились смех и шутки. Машина двигалась медленно. Рядом с ней шли солдаты, они заглядывали в окна и, увидев двух женщин, приветливо кивали им головой и шутили что-то насчет мужьев, да женихов, да деток, которые скоро будут.

— …а я ему гранатой как влеплю! — сказал чей-то басовитый голос рядом с машиной и продолжал рассказывать, но уже не было слышно, что он говорит, и на смену ему послышался другой, тонкий, почти детский:

— …разве это можно — гранатами рыбу глушить?

И этот голос пропал где-то сзади, и чей-то другой, певучий и озорной, начал рассказ о немецком полковнике, который привел с собой в плен весь свой полк.

«Я конченый человек, — думала Таня, сжимая руль до того, что у нее побелели руки, — моя жизнь кончена. Жизнь моя кончена. Вся жизнь. Больше ничего не будет».

Глаша молча сидела рядом, и по ее лицу катились слезы, но она старалась незаметно их смахивать и отворачивалась в сторону. Но и там, за стеклом, шли люди, и некуда было деться с этими слезами.

Миновав магистраль, они выехали на дорогу, которая была сравнительно пустынна, и Таня поехала здесь очень быстро. На перекрестке она остановила машину и взглянула на карту. Поехала направо. Снова они очутились среди грохота идущих войск. Показалась большая деревня. По улице шли солдаты, и Глаша вдруг вскрикнула:

— Наши! Наша дивизия!

Она узнала майора Гарина. Он стоял у крыльца какого-то дома. В руках у него были листовки, которые он раздавал солдатам.

Таня остановила машину. Глаша вышла и, подбежав к Гарину, сказала:

— Здравствуйте, товарищ майор! Это я, Коротченкова!

Он сразу узнал ее, немного смутился, так как чувствовал себя виноватым перед этой большой и доброй женщиной.

— Ну, как работаете? — спросил он. — Где вы?

Глаше очень хотелось узнать что-нибудь о Весельчакове, но она прежде всего спросила о Лубенцове.

Гарин покачал головой:

— Он к ним с белым флагом вышел, парламентером. Говорят, что убит. Я в штабе дивизии еще не был. Все занят в частях… Да… Это уже даже не война, а просто чистейший фашизм! Жаль, что стрелявших не сумели захватить. Удрали куда-то! Ничего, мы и до них доберемся!

Он машинально протянул Глаше листовку и ушел.

Глаша побежала за ним и спросила:

— А штаб дивизии где?

— Снялся с места. Идем на Эльбу. Комдив, вероятно, в Этцине… километров двадцать к северо-западу.

Глаша вернулась к машине и сказала, куда ехать. Насчет остального она ни слова не проронила. Поехали. Глаша заглянула в листовку. Это был приказ Сталина с благодарностью войскам, взявшим германскую столицу.

— И нам благодарность, — сказала Глаша.

Таня сказала:

— Прочтите вслух.

Глаша прочитала приказ вслух. Она читала медленно, раздельно произнося фамилии генералов и полковников, чьи войска участвовали во взятии Берлина. И все больше понижая голос, закончила совсем тихо знаменитыми, звучащими, как набатный колокол, сталинскими словами: