Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверно, соскучились по императорским офицерам и с радостью встретили бы их, если бы они вернулись. То, что я их сейчас увидел, что они решились опять появиться здесь, как когда-то, не предвещало ничего хорошего. И я поспешил в Буду, где были наши казармы.
Как же мне унять тревогу, которую даже во сне чувствовал? На фронт, скорее на фронт! Там мое место в эти дни. И этого не пришлось долго ждать. Весь наш полк отправляли в район Текетеребеша. А я узнал, что в районе Токая есть русинская бригада, и захотелось мне быть поближе к своим. Ведь я возле Чопа и Мишкольца был как раз в ней. И Кароль с Яношем были рядом. Почему бы и дальше нам не быть вместе?
И только лишь я отправился к нашему комиссару проситься, чтобы отпустили меня пойти, куда я надумал, как судьба ставит на моей дороге Калиныча.
Был он политическим уполномоченным народного комиссариата внутренних дел и все время находился на фронте. А теперь приехал в Будапешт, дело привело. И, наверно, скоро будет возвращаться обратно.
Стоим друг перед другом, и я чувствую, что мы словно два листка с одной ветки: ветер разбросал их, и вот опять они вместе. И так нам радостно от этого, что впору хоть и не расставаться больше.
Вижу, как глаза его заискрились, да и у меня радость не меньше, а сердце так и сжалось от того, что он так исхудал. А мундир на нем исцелован солнцем и ветрами, глаза словно ушли далеко под лоб. Чего только они не насмотрелись, сколько ночей недосыпали. Худенькое тело его под мундиром словно тонкая лозина, и удивительно, откуда только берется такой громкий, крепкий голос при таком жиденьком теле.
— В Будапеште поют даже куры, что встретились два Юры, — такими веселыми словами встречает он меня, и никакой печали, никакой тревоги нет в его голосе. Неужели нота Клемансо и то, что мы отступили, его не тревожит? А может, потому у Калиныча хорошее настроение, что известно ему что-то хорошее. Может, собирается Красная Армия опять в наступление, иначе зачем бы так спешно отправлять нас поближе к чешским границам?
Рассказываю ему, куда я собрался идти.
— На фронт очень хочу, так пусть меня посылают поближе к своим местам, туда, где хлопцы наши воюют. Я их звал, поднял их с места, с ними и хочу быть.
Уже молчу про Яноша и Кароля, мало ли с кем кому захочется быть. А борьба — не детская забава: должен идти туда, куда направляют. Да разве я не понимаю. А все-таки по-своему хочу сделать. Так мне лучше. Разве не все равно нашим начальникам, где я буду воевать за нашу революцию.
Калиныч смотрит на меня своими темными огненными глазами, и уже вижу, что-то свое надумал.
— А что, если я заберу тебя с собой? Ты парень разбитной, к тебе у меня было доверие еще тогда, когда были мы в четырнадцатом году вместе в окопах. А мне нужен верный солдат для связи. Побудем не на одной фронтовой линии. Где-то, может быть, и с хлопцами своими повидаешься. Если не станет у тебя охоты быть дальше около меня, с ними и останешься.
Вот так мне повезло в тот жаркий июльский день. Никогда не скажешь наперед, на какой дороге тебя радость встретит.
Не зря говорят, что добрый человек лучше надежного моста. Ну, разве не в счастливую минуту я родился, что так у меня все хорошо складывается. Рассказываю ему, как пригодилась мне его лекция здесь в Будапеште перед тем, как ехать в наши края. Ведь люди требуют, чтоб им рассказали, что творится на свете. И очень плохо, если не знаешь, как ответить. Разве будут верить такому агитатору? А мне поверили. Сколько людей отозвалось на мое слово и пошло в Красную Армию! Очень хотелось бы посмотреть, как они воюют сейчас. Одно знаю: перебросили их с чехословацкой границы на румынский фронт.
— Может, они будут в районе Токая? — сказал Калиныч. — Мы с тобой будем и там.
Не знаю, с кем он говорил, что берет меня с собой, не мое это было дело. Главное — я уже возле человека с моей сторонки — вот что хорошо. Он лучше видит, что и как в мире делается. И я от этого человека тоже что-то узнаю. Тревога моя как туман развеялась. Не расспрашиваю Калиныча много, но вижу: вера в нем не пошатнулась, не думает он, что революция наша должна погаснуть. В борьбе по-всякому бывает. Отступают и снова идут вперед. Главное, чтобы идея в тебе горела.
— Человек, Юрко, как бы тяжело ему ни было, имеет силу до тех пор, пока звезду свою сердцем видит. Французские коммунары умирали, а видели, что она с ними в могилу не уходит, а будет дальше людям светить. Видишь, она и с Лениным, она и с нами. А нас не станет — другие ее будут видеть, пойдут за нею. Юрко, Юрко, а сейчас, прежде чем выезжать на фронт, нам надо побывать в Геделле.
И мы уже в поезде, едем в это Геделле. Оно от Будапешта совсем недалеко. Когда-то там короли проводили лето, а сейчас в этом дворце разместился генеральный штаб Красной Армии. Ясно, что у Калиныча там были дела. Не спрашиваю, какие, потому как, может быть, ему и нельзя обо всем говорить. Другое говорю:
— Как вы угадали, что собираются поляки делать в Галичине? Ведь они уже пустили украинцам кровь, да еще какую. Пожалуй, больше, чем нам румыны!
Калинычу было не до разговора. Все смотрел в окно и думал о своем. А мне очень хотелось услышать его голос, рассказ о том, что на свете делается. Придется ли нам еще когда-нибудь так спокойно ехать вдвоем. На вопрос мой он тяжело вздохнул, усмехнулся молодецки и ответил:
— А надо ли, Юрко, угадывать? Ты же видишь все, как оно есть. Не легко нам, Юрко, будет. Неоткуда нам сейчас и помощи ждать. Только на свои силы должны полагаться. Испугаешься, сбежишь от борьбы? Захочешь отсидеться где-нибудь в углу возле женской юбки?
— С чего бы это я должен такое выслушивать? — сказал я гордо. — Разве по мне видно, что я способен на такое? Не тянут меня цепи и не тянули. Сам пришел в Будапешт. А мог и не прийти.
— О, это
