Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

И тут мне вдруг разговор наш показался сценой из любительского спектакля. Вот бы отключиться от всего, сбрить усы и пойти с Алексеем в знакомый кабачок в подвале на Пушкинской. Мне будет хорошо. Но без усов меня не поймут. Я попался, я в тисках формы, как живой бог, как очередное воплощение Будды…

– Слушай, командарм, – сказал я Алексею, – давай я не буду сегодня больше Сталиным. Я устал. Хоть сегодня, в последний раз.

Глава 7

А июнь все быстрее скатывался к своему самому длинному дню и самой короткой ночи. Но для Берестина уже исчезло это разделение суток на день и ночь, остался один бесконечный рабочий день, прерываемый случайным, как и где придется, отдыхом. Приходилось все самому контролировать, и тащить за шиворот, и бить мордой об стол, и срывать в приступе священной, какой-то петровской ярости кое с кого петлицы, совершая обратный процесс – из генералов в комбаты, потому что разучились многие работать самостоятельно и творчески, а многие изначально не умели, воспитанные в роковое последнее десятилетие, а иные и не хотели – рискуя, но ожидая, что может и обратно все повернуться.

Но дело тем не менее шло, и все чаще Берестин думал, что, пожалуй, он успел и теперь даже без него – обратного хода нет, война пойдет по-другому.

На легких «Р-5» или «У-2» командарм носился по всей гигантской площади округа.

…По узкой, но хорошо укатанной и посыпанной щебнем дороге его провели через линию отсечных позиций второй полосы обороны.

Здесь должны были сойтись острия танковых клиньев второй и третьей танковых групп немцев и, соединившись, рвануть на оперативный простор, по кратчайшему направлению к Москве.

То, что Берестин видел, его устраивало. Шесть линий хорошо оборудованных окопов, орудийные дворики и танковые аппарели, соединенные ходами сообщения, обеспечивали надежный и скрытый маневр силами и огнем, промежутки между позициями хорошо фланкировали, лес на сотни метров в глубину подготовлен к сооружению завалов на танкодоступных направлениях, размечены сектора обстрела и составлены огневые карточки и таблицы на каждое орудие. Прорыв такой обороны даже у хорошо подготовленного врага займет не одни сутки.

Берестин со свитой, своей и из местных командиров, миновал окопы боевого охранения. Лес кончился, открылась пологая, чуть всхолмленная равнина, покрытая редким кустарником, пересеченная несколькими ручьями и поблескивающими в зарослях осоки не то озерцами, не то болотцами. На западе, примерно в километре, поднималась гряда холмов.

По карте Берестин знал, что и как здесь размещается, но на местности видел впервые.

До холмов они домчались в минуты.

– Справа и слева минные поля, – сообщил саперный подполковник. – Три линии через сто метров, и все пристреляны.

От площадки у подножия холма, перед которой машины стали, вела вверх бетонная лестница, заканчивающаяся массивной железной дверью. У двери стоял часовой. Потом они шли длинными бетонными коридорами, тоже с железными дверьми по сторонам, и вышли в конце концов в тускло освещенный пасмурным дневным светом капонир. В центре на вращающейся металлической платформе грузно прижималась к смазанным тавотом рельсам длинноствольная пушка солидного калибра.

Старший лейтенант в рабочем флотском кителе, увидев сияющую нашивками и петлицами процессию, отчаянно выкрикнул «Смирно!» и кинулся рапортовать.

– Орудие, конечно, не новое, – извиняющимся тоном сказал оказавшийся тут же морской полковник – командир боевого участка, – но мощное. Восьмидюймовка системы Канэ, дальнобойность сто кабельтовых, то есть почти девятнадцать километров, вес снаряда четыре пуда…

Берестин выглянул в длинную амбразуру, вдоль которой на полозьях могла двигаться полуметровой толщины стальная заслонка.

Вид отсюда открывался великолепный. Распахнутая на десяток километров равнина, с дорогами, рощами, реками и озерами, крышами деревень и бывших панских фольварков. В километре перед УРом тянулся глубокий, разветвленный овраг. Чуть правее виднелась линия железной дороги на Барановичи – Брест – Варшаву. По ней можно было подбросить для усиления обороны железнодорожные транспортеры со стовосьмидесятимиллиметровыми морскими орудиями.

Берестин, как и Марков, не представлял пока, как бы он повел себя на месте немецкого генерала, внезапно упершегося в такую позицию. Расчет-то у немцев на то, что эти УРы давно демонтированы и даже взорваны. Так ведь оно и было в той действительности. Еще одна загадка сталинской стратегии… А теперь вражеским танкам придется наступать десять километров по открытой местности, под огнем тяжелой артиллерии.

Невозможно вообразить, о чем думали наши полководцы. Ну ладно, признали линию ненужной, оставили, разоружили, бросили, пусть зарастает травой и кустарником. Но ведь завозили по две-три машины тротила под бронемассив и взрывали! Да и то некоторые доты только трещины давали. Что, взрывчатку некуда было девать? Рабочей силы выше головы? Новую линию строить не успевали, а чтобы ломать старую – и время, и люди были в избытке… Взять бы кое-кого за усы, намотать на кулак да поспрашивать с пристрастием.

Берестин сплюнул.

Этот центральный узел обороны потянулся по фронту на двести с лишним километров, прикрывая минское, а значит, и московское направление, и взять ее в разумные для немцев сроки им не удастся. Можно только обойти.

Конечно, командиры боевых участков и войск полевого заполнения доложили Берестину о множестве недоделок и прочих трудностях объективного и субъективного планов, но теперь трагедии в этом Берестин не видел. Ничего подобного не имел ни один генерал прошлого сорок первого года. А ведь там, где войска заняли укрепрайоны вовремя – по Днестру на Южном фронте, – немцы с румынами за полтора месяца выбить их так и не смогли, и УРовские батальоны оставили свои позиции по приказу, когда фронт прогнулся аж до Николаева.

Берестин не стал осматривать другие доты, он увидел главное для себя и вновь погнал свой кортеж к аэродрому.

Недалеко от Смоленска он посетил лагерь пленных поляков. Почти пятнадцать тысяч солдат и офицеров старого Войска Польского жили в довольно приличных условиях – намного лучше тех, которые довелось узнать Маркову.

Берестин лично обошел бараки, выслушал претензии и пожелания, ответил на вопросы, и честные, и «провокационные», еще раз подивился, как мало изменился польский характер по сравнению с семьдесят девятым годом, а потом собрал в столовой человек полтораста из наиболее авторитетных. Им и сказал, что хотел. Даже здесь, среди самой образованной и культурной части пленных, ему пришлось не очень просто.

– Пан командарм, – поднялся из первых рядов худощавый симпатичный капитан. – Пусть я лично готов воевать и за черта и за дьявола, лишь бы против немца, но так то я. А другие спросят – не хотят ли русские руками поляков побить немца, а потом, когда не останется ни немцев, ни поляков, снова забрать Варшаву себе? Как уже забрали Белосток?

– Пан капитан не читал Ленина?

– Нет, прошу пана, у меня были другие интересы.

– Если пан поверит мне на слово, я скажу, что Ленин и партия большевиков неизменно выступали за независимость Польши. Что и было подтверждено в восемнадцатом году.

Алексей кивнул адъютанту, тот исчез и вскоре вернулся с целой стопой коробок папирос и сигарет.

– Панове, курите и чувствуйте себя свободно. Не скрою, у меня масса дел, и я нашел бы лучшее применение своему времени, чем беседа с вами, не в обиду будь сказано, но я давно и серьезно интересуюсь польским вопросом и сейчас имею наверняка последний случай спокойно поговорить с настоящими поляками. Конечно, считаю своим долгом предупредить, что после нашей беседы ни один из вас в ближайшие две недели не увидит никого из своих товарищей, кроме сидящих здесь…

По залу прошел гул.

– Спокойно, панове. Вы военные люди, а я уже сказал вам столько, что не могу рисковать. Те из вас, кто согласится на мои предложения, получат соответствующие возможности, прочие будут изолированы вплоть до эвакуации лагеря в глубь страны, потому что на территории, которая на днях станет театром военных действий, мы вас, конечно, не оставим.

Вскочил толстый полковник.

– Не будет так, что вы нас просто… ликвидируете?

Берестин пожал плечами.

– Зачем, пан полковник? Мы вас врагами не считаем. А за некоторые… исторические недоразумения… ни вы, ни я личной ответственности не несем. К тому же я ведь немедленно обещаю дать любому из вас в руки оружие.

– Ваш СССР способен выставить на фронт десятимиллионную армию. А нас две-три дивизии. Зачем мы вам?

– Мы – братья по крови, хоть судьба и история долго нас разводили. Под Грюнвальдом мы сражались вместе, к вам на помощь пришли русские полки. Какую личную выгоду имели те, кто там погиб? Вот и я, с одной стороны, хочу, чтобы каждый, кто способен и желает воевать против общего врага, делал это. Раз! Пример нескольких тысяч воюющих поляков поднимет на борьбу еще десятки тысяч – это два. А десятки тысяч бойцов в тылу врага – уже серьезная для нас помощь. Польская армия, сражающаяся в одном строю с нашей, – серьезный аргумент за изменение послевоенных границ в пользу той же Польши. Три.