Новый Мир ( № 11 2010) - Новый Мир Новый Мир

“Русская поэзия не такова — и такой никогда не была. Ее история — это история циклов (известных нам как Золотой, Серебряный и, условно говоря, Бронзовый века) с более или менее фиксированным началом (1812, 1894, 1953), растянутой на десятилетие-другое кульминацией (1820 — 1830-е, 1910 — 1920-е, 1970 — 1980-е) и довольно трудно локализуемым во времени завершением, естественным или насильственным. Отчасти это связано с основным трендом русской истории: эмансипировалась не личность (как в Европе), а социальные слои; новый, пришедший к культуре (и / или власти) слой мог изучить (при желании) язык прежних хозяев, но не мог органически воспринять их систему десятых и двести десятых смыслов, тайных отсылок и умолчаний. Все это формировалось заново. Но и сама культура, кажется, на генетическом уровне приспособилась к подобным культурным революциям — это, впрочем, только гипотеза”.

“Напрямую унаследовать одну из линий предыдущего эона невозможно. Прежде всего, необходимо воспринять его наследие как целостность и установить с этой целостностью личный контакт, а уж потом искать в ней важные для себя традиции, заслуживающие продолжения, возрождения, спора, переосмысления. Очень хорошо виден этот процесс на примере творческой эволюции Бродского в 1960 — 1965 годах”.

“Никогда еще с 1920-х годов не было так легко писать хорошие стихи (на волне одной из звучащих в воздухе нот) и так трудно состояться как индивидуальность”.

Эволюция естественная и искусственная. Разговор с Кириллом Еськовым. Беседу вели Дмитрий Ицкович, Борис Долгин, Анатолий Кузичев. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 6 июля <http://www.polit.ru>.

Говорит палеонтолог Кирилл Еськов: “Мы говорим о том, что при наличии внешнего заказчика мы имеем дело с саморазвивающейся симбиотической системой. Человек с домашними животными образуют симбиоз, от которого человек получает вполне очевидную выгоду. При этом и животные без человека существовать не могут. Они в некотором смысле заинтересованы в эволюции человека, который и дальше их бы совершенствовал. Такого рода системы имеют обыкновение развиваться с положительной обратной связью. Чем лучше человеку, тем лучше животным, и наоборот. Так что, если мы подразумеваем наличие внешнего заказчика у естественного отбора, получается, что мы находимся с ним в симбиозе. На поверхности лежит интересный вопрос, являемся ли мы симбионтами Господа Бога”.

Михаил Яснов. “Ощущаю себя кентавром”. Беседу ведет Елена Калашникова. — “Лехаим”, 2010, № 8 <http://www.lechaim.ru>.

“Каждый раз, когда Ефим Григорьевич [Эткинд] говорил о моих стихах или переводах, он давал понять, что сейчас посадит меня в лужу. „Ты сделал потрясающий перевод. А что это такое?”; или: „Какие ты важные стихи написал! Что это такое?„ Честное, благородное тыканье мордой в свои огрехи — главный урок, который я от него получил. Я понял, как важно не быть заносчивым, понимать, что ты делаешь, обладать колоссальной культурой и знаниями, выстраивать иерархию ценностей. Ефим Григорьевич учил тому, чему учат в западных школах, но не учат в наших: „Я тебя учу жить, а не учу знаниям”. У нас как? Запомни стихотворение, параграф, задолби правило… А там: как ты выйдешь из этой ситуации, как ты себя представляешь в мире, как соотносишься с другими?.. Эткинд учил этому не только меня. С 1996 года при Французском институте в Петербурге существует студия перевода, которой я сейчас руковожу. Те заветы, что я получил когда-то от своих учителей в переводе, я стараюсь передать студийцам”.

“Эльга Львовна [Линецкая], Ефим Григорьевич [Эткинд] и Глеб Сергеевич Семенов, замечательный поэт и очень хороший переводчик, твердили нам: „Перевод должен стать явлением современной литературы и культуры. Надо к этому стремиться. Если перевод стал явлением культуры, дело сделано. Потом от него могут отказаться, но дело сделано””.

Составитель Андрей Василевский

“Вопросы истории”, “Вопросы литературы”, “Вышгород”, “Гипертекст”, “Дружба народов”, “Звезда”, “Звено”, “Знамя”, “Литературная учеба”, “Октябрь”, “Сибирские огни”

Владимир Берязев. Ибо наше небо не могила. О поэзии Кублановского. — “Сибирские огни”, 2010, № 8 <http://magazines.russ.ru/sib> .

“Книга Юрия Кублановского „Перекличка” заставляет меня высказаться на открытой волне, без экивоков и реверансов в ту или другую сторону. <…> Книга утверждает живое бытие нашей поэзии и языка.

Признаюсь, в какой-то момент моё отношение к поэзии Кублановского стало критичным, я испытал пресыщенность и некое чувство протеста, стихи его периода завершения, как он сам любит выражаться, „великой криминальной революции” казались мне или чересчур публицистичными, или залакированными до эталонного блеска, слишком совершенными, перешлифованными, то есть такими, из которых улетучился живой дух, который таится пусть в чутошной, но милой неправильности.

Однако — время есть таинственная стихия, которая совершает с нашими художествами загадочные превращения, может обратить всё в прах, уксус, холодные угли, а может сделать драгоценным вином (Цветаева), резной дивно пластичной геммой (Бунин), старым, но грозным оружьем (Маяковский). Как вам угодно, но прежние стихи Кублановского только набираются силы, они аккумулируют в себе последние десятилетия с трагедией крушения русско-византийской империи. Но…

И в них ЭТО тоже иногда сквозит, как огонёк в буранной степи! Может быть, и впрямь — ведь в России чудо едва ли не самый сокровенный, самый тайный движитель истории! — может быть, в этом крушении начало преображения?”

Сергей Бирюков. Перечитывая Айги (Геннадий Айги. Собрание сочинений в семи томах). — “Октябрь”, 2010, № 8 <http://magazines.russ.ru/October> .

“В этих текстах наиболее наглядно высвечивается интенция творчества Айги к предельному стяжению многих простых и сложных явлений, категорий в некое неразъединимое единство. В этом смысле для него особенно важен опыт Малевича, а также художников-современников, с которыми он общался начиная со второй половины 50-х годов и вплоть до своей кончины. Среди многих, с кем он пересекался и дружил, находясь длительное время вместе с ними за пределами официального искусства, он особенно выделял Игоря Вулоха, активно работавшего с белым цветом и как бы с пустотным пространством полотен. Трудно сказать, кто на кого здесь влиял, но нельзя не заметить пересечений, „рифмований” творческих поисков того и другого. Слова „белизна”, „чистота” — одни из самых частотных у Айги. И это, конечно, не просто слова в их исконном значении, они всегда наполнены и даже перенаполнены метафизичностью. Я говорю „пере-” потому, что порой создается впечатление, что оболочка слов не выдерживает такого наполнения, она лопается.

И здесь, на этом уровне понимания, возможна дискуссия с Айги. В какой-то мере он шел сознательно на такой дискуссионный характер презентации своих поисков. Другое дело, что в литературном сообществе очень трудно складываются условия для подобных взаимодействий. Именно поэтому Айги чаще находил общий язык с художниками или музыкантами. А, например, с Вулохом или Владимиром Яковлевым он просто говорил и действовал заодно (включая затем и совместные выставки, каталоги, книги).

В этой сверхнагрузке на словo, на мой взгляд, может быть основная трудность чтения и восприятия в целом довольно простых стихов.

Всегда пристально относившийся к народному слову, к песне и другим образцам фольклора, Айги в последние годы устремился прямо к истокам. Он написал серию стихов, основанных на народных песнях Поволжья.

То есть буквально, по слову Пастернака, благословившего его в русскую поэзию, „впал в неслыханную простоту””.

Наталья Горбаневская. Сохрани, и спаси, и помилуй. — “Вышгород”, Таллинн, 2010, № 5.

Полуфизика, полу-

черная метка.

Отправляя детище в школу,

не справляйся, какая отметка

по литературе, метаматематике

или экобиологии.

Подсчитать лепестки мать-и-мачехи

способны ли многие?

Многим ли дадено

двойное зрение?

Находиться в ограде, но

продираться сквозь тернии?

К звёздам ли вправду, к звездбам ли,

но вопреки ограде,

вопреки патрулям запоздалым

в городе и во Граде.