От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

Зато его рассказ «Усомнившийся Макар» в печать проскочил (Октябрь. 1929. № 9). А в нем можно было прочесть:

– Дай нам власть над гнетущей писчей стервой… Социализм надо строить руками массового человека, а не чиновничьими бумажками наших учреждений.

Рассказ прочел Сталин. Сделал «вливание» лидерам РАППа Авербаху и Фадееву. Те сработали быстро и гнусно. Авербах написал доносительную статью «О целостных масштабах и частных Макарах» (Октябрь. 1929. № 11). Статья была заказной, потому ее тиражировали в журнале «На литературном посту» и даже в «Правде». Авербах рассказ Платонова назвал «враждебным». И на примере Платонова остальных стращает, чтобы неповадно было: «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов».

Понял и довольно скоро.

Как считает В.А. Чалмаев, после рассказа «Усомнившийся Макар» Платонов начал сдавать творческие позиции. Рассказ этот стал последним чисто платоновским произведением, с его «юродской» манерой письма и последним явлением читателю тех лет беззащитного, «сокровенного человека».

У Платонова в начале 30-х годов появились и свои личные, как бы специально приставленные к нему, критики. Они бдительно охраняли советского читателя от растления его строками. Это все те же Авербах и Фадеев, да еще две окололитературные дамы: Р. Мессер и В. Стрельникова.

Последняя, правда, вцепилась в Б. Пильняка и Е. Замятина. Ее статья «“Разоблачители” социализма» была напечатана в газете «Вечерняя Москва» 28 сентября 1929 г. Этих двух писателей тогда нещадно травили за публикацию их произведений за границей. Но простой травли было мало. Надо было из единичного факта смастерить целое «политическое дело» и заранее пригвоздить тех, кто также бы мог «продаться Западу» или хотя бы просто посочувствовать Пильняку и Замятину.

На роль сочувствующего и был выбран Платонов. Стрельникова даже ярлык оригинальный для него придумала – «подпильнячник». Почему именно Платонов? Потому что с Пильняком сочинил вместе «Че-Че-О» да пьесу «Дураки на периферии». И индивидуальную роль для Платонова эта дама придумала – «разоблачитель социализма».

И припомнила она еще Платонову и «Епифанские шлюзы»: как можно говорить о какой бы то ни было схожести эпохи Петра Первого и Октябрьской революции. Разве можно с чем-то сравнивать несравнимую ВОСР?

Платонов пытался брыкаться. Напечатал в «Литературной газете» (14 октября 1929 г.) статью «Против халтурных судей». Догадаться несложно: раз его ответ напечатали, значит он слаб. Никого своей статьей Платонов не убедил и убедить не мог. Логику своей правды писатель опирает на Ленина – популярный прием тех лет. Лучше бы смолчал. Так было бы достойнее.

Итак, к 1932 г., когда Платонов, сбитый с ног, уже не мог подняться, его письменный стол был переполнен рукописями: они жгли душу, убивали желание писать что-либо еще.

В столе писателя были, казалось, навечно погребены рукописи романа «Чевенгур» (1928 г.), повестей «Эфирный тракт» (1926 – 1927 гг.) и «Котлован» (1929 – 1930 гг.), пьес «Шарманка» (1929 г.) и «Высокое напряжение» (1931 г.), сценариев «Песчаная учительница» (1928 г.) и «Машинист» (1929 г.), масса рассказов, очерков, критических статей *.

Выдавить Платонова из литературы пытались неоднократно. Но, как точно подметил В. Шкловский, «жизнь – не пьеса с ремарками, такой-то вошел, такой-то вышел». С Платоновым этот номер не прошел. Он, хоть и перестал после 1932 г. быть своеобычным, ни на кого не похожим, но дарование осталось при нем и – пусть не часто – к читателю все же пробивались его по-прежнему прекрасные рассказы.

Сам писатель предпринимал невероятные усилия, чтобы окончательно не выпасть из литературы: отрекся от всего ранее написанного, принимал участие в заказанных властью конъюнктурных коллективных сборниках, прославлял партийные начинания. Эти его сочинения: рассказы «Такыр» о поездке в Туркмению в 1934 г. и «Бессмертие» (1936 г.) для книги о советских железнодорожниках даже опубликовали. Читателю на сей раз представился уже вполне сродный большевистской системе Платонов. Такого печатать можно – не опасен. Читать только не хочется.

Изменить себе можно раз, ну – два. А дальше? Собственный голос ведь навсегда не закляпить. Это не удавалось никому. Не получилось и у Платонова.

Уже следующий его рассказ для коллективной книги о железнодорожниках «Среди животных и растений» 13 июля 1936 г. подвергся уничижительной критике в Союзе писателей.

В журнале «Красная новь» (1937, № 10) А. Гурвич написал критическую статью о творчестве Платонова. И разобрался в нем превосходно. Гурвич точно заметил, что «Платонов испытывает непреодолимую потребность говорить о тех и за тех, кто слаб и нем. Беспомощность обладает для него огромной притягательной силой». Самое «счастливое и полное чувство» Платонова-писателя это жалость.

Правда, на этом правда о творчестве Платонова и заканчивается. Далее, как положено: советская действительность в произведениях Платонова «чудовищно извращается».

Да, жалость к человеку тогда сохраняли единицы. Зато критиков развелось, как навозных мух. Они облепляли каждое мало-мальски заметное произведение и загаживали его так, что после них и читать его не хотелось. Печатного слова тогда люди слушались, как боевого приказа.

Вывод же А. Гурвича об отсутствии качественной перестройки художественной системы «Сокровенного человека» и «Усомнившегося Макара» в контексте «ликвидации… политической беспечности» (И. Сталин) стал практически приговором для писателя. Так считает Н. Корниенко.

20 декабря 1937 г. Платонов через «Литературную газету» ответил Гурвичу. Его статья называлась «Возражение без самозащиты». Согласился, что творчество его никакого интереса для советского читателя не представляет.

Так о чем же тогда спорить? И на что рассчитывать?

Лев Гумилевский в своих воспоминаниях о Платонове заметил, что в довоенные годы с жалобами к Сталину, что их не печатают, затирают обращались многие: И. Эренбург, Ю. Слезкин, Н. Вирта, Б. Пильняк, М. Шагинян и многие другие. Платонов же никогда и ни с чем к Сталину не обращался. И ни одной печатной строки ему не посвятил.

Это не совсем так. В 1937 г., когда по-людоедски пышно отмечали 100-летие со дня смерти Пушкина, Платонов в журнале «Литературный критик» (№ 1) печатает статью «Пушкин – наш товарищ». В рукописи этой статьи ее концовка выглядела так:

«Мне пришлось недавно в школе слушать одно стихотворение Пушкина. Мальчик читал стихотворение по памяти, вот окончание стихотворения:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!Ты, солнце святое, гори.Как эта лампада бледнеетПред ясным восходом зари,Так ложная мудрость мерцает и тлеетПред солнцем бессмертным ума.Да здравствует Сталин, да скроется тьма!

Мальчик ошибся в последней строчке. Учитель поправил ученика. “Надо – разум”, – сказал учитель. Мальчик, не поправившись, сел на место. Пушкин, несомненно, исправил бы само стихотворение – в духе “ошибки” ученика».

Хорошо, что у Платонова хватило такта не публиковать этот неприличный пассаж. Сталин для него действительно стал светочем, Солнцем. Это – не гипербола.

Платонов в конце 30-х годов (возможно, это связано с арестом его единственного сына-подростка, но скорее всего все же – нет, ибо только что приведенный текст он сочинил за год до этой личной его беды) вконец потерял чувство меры: он славословил и работу «органов» по разоблачению «врагов народа», готов был писать любую «правильную» глупость, лишь бы ее напечатали и познакомили с ней вождя.

А его недруги, напротив, видя эту слабость писателя, распалялись еще пуще. Самый низкий из них – критик В. Ермилов. Он попил кровушку многих писателей, не одного Платонова.

… В сентябре 1939 г. этот критик пишет Жданову донос на Платонова. Сообщает секретарю ЦК, что в критических статьях Платонова «совершенно откровенно проповедоваются взгляды, которые нельзя назвать иначе чем враждебные». Пишет он и Фадееву, зная, что у того уже давно отрос зуб на Платонова. Ему он докладывает, что «даже у таких людей, как В. Катаев, Е. Петров, не говоря уже о Рыкачеве, Мунблите, Усиевич, Ф. Левине, имеется нечто вроде культа Платонова. Благоговеют перед ним, как перед Фомой Опискиным?» (Герой «Села Степанчикова» Достоевского. – С.Р.).

Это раздражает Ермилова. Подумать только: писатель не «нашего духа», а перед ним шляпу снимают, почитают его талант. А что читали? Ведь ничего не печатают.