Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Так, через молитву он издавна возлюбил язык, считавшийся в его кругу чужим. А теперь не может и дня прожить без него, молится и думает на нём…

Господи, Боже мой,

иже вся ангельские силы и бесплотные чины составил

и небо распростер, и землю основал,

и вся сущая от небытия в бытие привел,

иже всегда и везде слушал творящих волю Твою,

боящихся Тебе и хранящих заповеди Твоя,

послушай и моей молитвы

и верное Твое стадо словенское сохрани,

к коему меня приставил,

ленивого и недостойного раба Твоего.

Избавляя вся от всякой безбожной и поганской злобы

и от всякого многоречивого и хульного еретического языка,

глаголющего на Тя хулы,

погуби триязычную ересь

и возрасти церковь Твою множеством,

и вся в единодушии совокупив,

сотвори изрядны люди,

единомыслящие о истинной вере Твоей и правом исповедании,

вдохни же в сердца их слово Твоего учения, ибо они Твой дар.

Если нас приял, недостойных,

на проповедание им евангелия Христа Твоего

и наострившихся на добрые дела

и творящих угодное Тебе,

и если мне дал,

то Твои есть и Тебе их возвращаю.

Устрой же их сильною Твоею десницею,

покрой их кровом крыл Твоих,

да все они хвалят и славят имя Твое,

Отца и Сына и СвятагоДуха во веки. Аминь.

Так, в молитвенном сосредоточении прошло 50 дней после пострига. Не раз, наверное, вспоминалась ему в эти недели тишина Малого Олимпа, где провели они с Мефодием, может быть, самые радостные годы совместных трудов, потому что тогда ещё невозможно было вообразить, сколько же злоключений ждёт их именно из-за этих трудов, когда спустятся они со своей Горы.

Может быть, поэтому однажды, попросив Мефодия остаться с ним наедине, он вспомнил и Гору: «Были мы, брат, как два вола в одной упряжи, одну бразду тянули… И вот я на пахоте падаю, свой день скончав… А ты, знаю, так любишь Гору. Но не позволь себе ради нашей Горы оставить научение своё. Чем иным ещё спасёмся?»

Это было уже совсем незадолго до кончины монаха Кирилла. Житие повествует, что перед самым своим исходом он, собрав последние силы, облобызал брата, всех единомышленников своих и ещё раз напомнил молитвенно о их общем труде:

«Благословен Бог наш, иже не дасть нас в ловитву зубам невидимых враг наших, но сеть их сокрушися, и избавил нас от истления…»

14 февраля 869 года Мефодий сказал стоящим перед гробом, что брат его, оставивший для них всех такой великий дар и такой небывалый образ бескорыстия, прожил совсем немного — всего 42 года.

Но как же это столь малое уместило в себе столь неисчислимое?

Прощание с Философом вдруг напомнило времена более чем годовой давности, когда Рим торжественно встречал братьев. Напомнило просто-таки исключительным вниманием, которое вновь проявлял Адриан II, — но теперь уже к проводам младшего из гостей-византийцев.

Всё устройство отпевания апостолик взял на себя. Потребовал участвовать в прощании с новопреставленным не только подопечное ему духовенство, но и всех римлян. Просьба прибыть касалась также священников и монахов греческого обряда, что немалым числом жили в городе. Агиографы Кирилла приводят важную подробность события: Адриан повелел «со свещами сшедшеся пети над ним (Кириллом. — Ю. Л.) и сотворити провождение ему, якоже и самому папежу». Отпеть монаха-чужеземца, к тому же совсем недавно постриженного, отдав ему почести, достойные римских пап, — это что-то да значило!

Мефодий и его спутники снова оказались на виду у всего города.

Будто и не было перед тем нескольких месяцев тягостной остуды по отношению к ним со стороны придворных клириков.

Улучив минуты для доверительного разговора, старший брат попросил у апостолика благословения на неблизкий путь в Вифинию:

— Мать наша взяла с нас клятвенное обещание: кто бы первым из двоих ни отправился на Господний суд, пусть второй брат перенесёт его прах в наш монастырь и там предаст земле.

С участием выслушав Мефодия, папа отдал распоряжение своим гробовщикам: опустить тело усопшего в раку, приколотить её крышку железными гвоздями и так держать неделю, нужную для сборов в путь.

Но тут у епископов римских возник свой довод:

— По скольким бы землям ни ходил сей честной муж, но ведь Господь его к нам привёл. И у нас принял его душу. Значит, достойно ему у нас лежать, а не где-то ещё.

На это расчувствовавшийся старец Адриан изрёк:

— А если так, то за святость его и любовь повелеваю нарушить римский обычай и погрести его в фобу, что для меня самого вытесан, — в соборе Святого апостола Петра!

Видимо, этот жест апостолика показался всем окружающим даже слишком решительным.

— Если уж вы меня не послушали, не отдали мне его, — ещё раз заговорил Мефодий, — и если вам моё предложение будет любо, то пусть положат его в церкви Святого Климента, с мощами которого он и пришёл сюда.

Мнение вифинского игумена своей мерностью как-то разом устроило всех.

И вот настал день, когда в скромную базилику, алтарь которой год назад принял Климентовы мощи, притекло шествие с ещё одной ракой. Её уместили в тёсанный из камня гроб — по правую руку от алтаря.

«Житие Кирилла» заканчивается словами о том, что в церкви «начаша тогда многа чюдеса бывати» и римляне, видя их или слыша о них, с ещё большим почитанием и трепетом приходили сюда и вскоре же написали икону с его изображением и возжгли пред нею лампаду, светившую днём и в ночи.

Так в стенах малой римской базилики началось местное почитание святого Кирилла. И самые первые славянские молитвословия, обращенные к Кириллу, Мефодий и его спутники пропели именно здесь, хваля за всё Бога, «Тому бо есть слава и честь в векы. Аминь».

СИРМИУМ

Мефодию и после похорон младшего брата нельзя было ни на день отлучаться из Рима. Хочешь не хочешь, но жди здесь. До тех самых пор жди, пока не определится Адриан II в своём отношении к дальнейшей судьбе Моравской миссии. Ведь одно дело — трогательное своей чувствительностью внимание, проявленное старым апостоликом по случаю кончины Кирилла. И совсем другая статья — клубок противоречивых оценок, гуляющих по коридорам папской канцелярии в связи с совершённым двумя греками переворотом. А чем же ещё, как не переворотом, могла считать римская курия нежданный-негаданный перевод моравской церковной практики на «народный», то есть славянский, язык? То, что год с небольшим назад, во время Рождественских славянских литургий в Риме, многих расстрогало своей экзотической необычностью, варварской свежестью, теперь оборачивалось для протрезвевших умов какой-то головоломной стороной.