Три повести - Сергей Петрович Антонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто? — спросила Таня.
— Послушай, как тебя звать?
— Славик.
— Это ты торговал ирисками?
Все стало ясно. Славик вспомнил и голос, и кепку с длинным козырьком, и имя женщины: Олька.
— Ну и торговал! А вам что? — сказал он заносчиво.
— Представляешь, Танька? — тихо сказала Олька и посмотрела на подругу долгим взглядом.
Они отошли и стали шептаться.
— Твой приятель, ты и веди, — упиралась Таня.
— Как же я поведу? — шептала Олька. — Мотрошилов увяжется. Ну, пожалуйста!
Поспорив, они вернулись к Славику.
— Твоя интеллигенция где гуляет? — спросила Таня недовольно. — В заречной?
— Я думаю, да.
Они вышли на улицу, а Олька осталась во дворе.
Было темно. Свет фонаря мотался кадилом с одной стороны улицы на другую.
На той стороне, так чтобы видеть и ворота и крыльцо клуба, сидел на коновязи коренастый парень.
— Спать пора! — крикнула ему Таня.
— А тебе что за дело! — ответил он и, когда они порядочно отошли, добавил: — В купчихи подалась!
Он намекал на роль Кабанихи.
— И подалась! — крикнула Таня. — Чего бояться!
Славик догадался, что на коновязи сидел жених Мотрошилов.
Они свернули на Соборную улицу, прошли два переулка и вышли на Советскую.
Там горели два ряда фонарей, и было видно всю улицу и все вывески. Таня оглядела Славика, покачала головой.
— Чего особенного? — сказал Славик дерзко. — Носил декорации и вывозился. Ничего удивительного.
— А я ничего и не говорю, — ответила Таня спокойно. — Конечно, ничего удивительного.
Они долго шли молча, и Славик переживал, что все время дерзит замечательной вожатой. Подумав, сказал примирительно:
— Вы, конечно, ничего не подумали, а другие могут подумать, что я лазил в подвал.
— Глупости! Зачем тебе лазить в подвал?
— Конечно, незачем.
— Ну, так нечего и болтать.
— Конечно, нечего. А другие бы подумали, например, — полез бумагу воровать.
— Что за чушь! Какую бумагу? Зачем? Какой ты все-таки дурачок.
— Почему дурачок? Бумагу можно продать на базаре, выручить деньги.
— Ну хорошо, хорошо.
Они подошли к реке, и Таня стала внушать Славику, чтобы при встрече с родителями он попросил бы прощения и объяснил, что ходил с ребятами в клуб носить декорации. Артисты играли так хорошо, что он просидел до конца пьесы и забыл про день рождения.
Когда проходили по мосту, Славик попросил:
— Товарищ вожатая, а вы не можете с нами остаться? Вам бы дали мороженого.
Она объяснила, что будет лучше, если Славик появится из темного леса один.
Они обошли поросший осокой заливчик и полянку с косматым стогом. У берега виднелись костры и слышались голоса.
— Лучше я домой пойду, — сказал Славик уныло.
— Струсил? Иди гуляй. Тебе сколько лет?
— Сегодня стало одиннадцать.
— Вот видишь. Пионерский возраст. А ты трусишь. Скажи, что ты пионер.
Славик даже остановился.
— А мне в пионеры можно?
— Конечно. Приходи завтра с Митей на сбор. Будешь пионер — тебя никто пальцем не тронет. Пусть попробуют.
— А пионеру можно водить голубей?
— Пионеру нельзя торговать ирисками. Нельзя спекулянничать. Это запомни. Кто там?
Они остановились. В темноте маячила Соня. Чтобы доказать, что нет ничего страшного, Славик вежливо поздоровался с девочкой и спросил:
— А ты почему одна?
— Потому что одна. Уходи… Ты зачем вырядился? Как нищенка.
Вид у Славика был ужасный. Чулок опустился. В петельке болталась оторванная подвязка. Вместо новенькой белоснежной матроски свисали сырые, вымазанные плесенью и ржавчиной лоскутья. А главное украшение — синий воротничок с полосками — потерялось. Славик совсем упал духом.
Славик хотел посоветоваться с Таней, не стоит ли выстирать матроску в реке, но там, где была вожатая, чернело кривое дерево.
— Мы носили декорации, — сказал он нерешительно. — Вот и перепачкался. А чего бояться!
По виду Сони было ясно, что выдумка получилась неудачная.
— А если напали бандиты? — спросил он. — В нашем парадном знаешь какие бывают бандиты…
— Нет, — покачала головой Соня. — Лучше ты шел, шел, зашел в рощу и заблудился. Заблудился и попал на свалку. Понял. В темноте угодил в яму и порвался об железо.
— А на свалке бывает железо?
— Конечно, бывает. А потом я тебя нашла. Хорошо?
— Хорошо, — согласился Славик.
— Тогда пойдем. Хотя нет. Погоди. Сначала я тебе скажу стихи.
— Какие стихи?
— Папа придумал. В честь дня рождения. При всех говорить не буду, а сейчас, если хочешь, скажу.
— Говори.
Пока она читала стихи, Славик горестно рассматривал свои лохмотья и безнадежно пытался оттереть грязные пятна. Соня кончила декламировать.
— Уже все? — спросил Славик.
— Все, — сказала Соня.
— Ну тогда пошли.
— Я не пойду. Пускай меня позовут. Иди один.
Сквозь кусты орешника Славик увидел огни костров и услышал пронзительный голос Нюры:
— У меня главный нерв в расстройстве, мне скакать воспрещено. Так и воротилась без иголок! Высчитывайте с жалованья! Сколько хотите берите! Я такой человек!
Он пролез через гущу орешника и вышел на чистое место. Остановился, осмотрел всех по очереди и нерешительно прошествовал к костру.
Появление его было так неожиданно, что Нюра взвыла на полуслове и села на землю.
13
Утром ребята пошли на базар продавать бумагу. Таракан с Митей отправились в рыбные ряды, а Коська и Славик — к мясникам.
Пыльная площадь гудела и шевелилась. Солидный бой карусельного барабана едва пробивался сквозь людской галдеж. Чистенький старец, проталкиваясь в толпе, раздавал даром афишки.
— Пламенный привет! — сказал Коська.
Старичок посмотрел на кепку, напяленную козырьком на ухо, и афишки не дал.
— Эх ты, гриб, — сказал Коська. — Ну обожди, я еще пойду за вашим гробом плакать…
Он любил базар. Ему было весело глядеть, как все обдуривают друг друга, торгуют разбавленным молоком, спитым и подкрашенным чаем. Пацаны, выкликавшие на одну музыку: «Свежей, холодной воды кому надо!» — и те жульничали. Вода у них была не свежая и не холодная.
Вдоль длинной улицы мясных лавок летела пыль. У лавок виновато сидели псы.
Коська выбрал лавку, на которой висела гремучая железная хоругвь. На черном фоне были нарисованы две головы — свиная и коровья, а между ними выве дено; «Бывший Кулибин-сын».
Багровый, словно придушенный воротом косоворотки, бывший Кулибин-сын без долгих разговоров согласился взять обе связки: и большую, Коськину, и Славину.
Он назначил три копейки за фунт.
— Почему так мало? — удивился Славик.
— А потому, что не сливошное масло, — пояснил мясник.
Сперва Коська склонялся не торговаться. «Это за фунт три копейки, — рассуждал он. — А за два фунта будет шесть копеек. А за три — еще больше… Мичман Джон не может быть не точен…»
Но,
