Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Но что же такое произошло с Есениным в лучшем году его жизни? На уровне просто жизни ничего особенного. Да, холодно, да, голодно, но книги печатаются, родные живы, у него наконец-то есть настоящий друг, готовый взять на себя хлопоты по их совместному жизнеустройству. Своя, а не съемная жилплощадь появится чуть позднее, но к концу двадцатого, после затянувшегося кочевья, Анатолию Борисовичу удалось-таки снять нечто вполне приемлемое. Они даже сумели открыть книжный магазин на одной из самых литературных улиц Москвы – на Большой Никитской, рядом с консерваторией, «по соседству» с Евгением Боратынским и Петром Андреевичем Вяземским (историческую литературность места Есенин очень ценил). Не пустовало и «Стойло Пегаса», гарантируя прожиточный минимум. И, наконец, самое главное: он завоевал Москву. Сам. Без помощи опекунов.

Конечно, не все так уж безоблачно. Его альянсом с имажинистами равно недовольны и даже поражены и Клюев, и Иванов-Разумник, а это неприятно, потому что расположением своих первых наставников Есенин все еще дорожит. Поэт даже решил мотануть в Питер, чтобы объясниться с Разумником, но угодил в тюрьму ВЧК. Как-то заночевал по бездомью у Кусиковых, а эти нагрянули. За братом Сандро, Рубеном, Кусиковым, явились. Тот у них в карточках скрывающимся белогвардейцем записан, а замели всех. К счастью, с помощью Якова Блюмкина обошлось, но вспоминать было неприятно.

Не очень-то способствуют веселости и отношения с женой. Вроде бы: баба с возу, возу легче. А он вдруг жалуется одной из своих «легких подруг»: «Любимая меня бросила… и увела ребенка…». Да и по «Письму к женщине» (1924 год), где отражены обстоятельства их расставания, понятно, что из «законной» семьи Есенин уходил вовсе не так легко и радостно, как это описано в «Романе без вранья». Не вынося никаких житейских «скреп», и прежде всего «уз семейственности», Сергей Александрович, видимо, все-таки нуждался и в узах, и в семейственности. Его разрывали пополам два несовместных устремления: жажда воли, безграничной свободы и страх перед погибельной ее «отравой». Вдобавок к прежним нестыковкам в феврале 1920-го Зинаида родила сына. Уверяет, что от него, а Мариенгоф, и вполне убедительно, доказывает: нагуляла. Но что-то подсказывает, что Зинка не врет, что он ненароком все-таки сделал ей ребеночка. А если не врет, зачем настаивает на разводе? Черт с ним, с мальчишкой, не наша масть, а девчонку жалко. Впрочем, и эта потеря («много в жизни смешных потерь») не воспринимается как невосполнимая ни Есениным, ни Райх. Они молоды, вся жизнь впереди, а разворошенный бурей быт так труден, что его легче перемогать в одиночку. К тому же разрыв с женой с лихвой компенсируется и множеством безымянных поклонниц, которые, как в шлягере Вертинского, провожают его и с концерта, и на концерт, и необременительной связью с Екатериной Эйгес и почти одновременно с Надеждой Вольпин. И этот маленький гарем его вполне устраивает. Если хочется чего помягче, идет к Эйгес, если чего поострее и помоложе – к Вольпин. А на подходе – Галя Бениславская с ее безоглядной любовью. Правда, девица не совсем в его вкусе: пацан в юбке, зато глаза – бирюза. Но тут, кажется, надо быть осторожнее. Как это у Гейне? «Полюбив, мы умираем…»

И тем не менее, несмотря и вопреки – жизнь как жизнь. По сравнению с тем, как бедствовали в эти годы Анна Ахматова и Марина Цветаева, – скорее успешная, чем пропащая, и если чем и озабоченная, так это собственными литературными делами на достаточно прагматическом уровне.

Ну и как на не слишком богатой событиями почве и при вполне обыкновенном развороте судьбы могли возникнуть такие трагические, проблемные вещи, как «Кобыльи корабли» (1919–1920), «Сорокоуст» (1920) и «Пугачев» (1921)? Больные не своей личной болью, орущие не своим криком? Что же такое случилось с ним в этом холодном-голодном некалендарном году – с октября 1919-го по декабрь 1920-го? Ежели вычесть из «комнатного холода» роман с имажинизмом, и начавшийся без радости, и кончившийся без печали? Почему лучшее время жизни – тысяча девятьсот девятнадцатый, год рождения «Кобыльих кораблей», а, скажем, не 1916-й, год выхода «Радуницы»? Или, допустим, 1917-й, когда «пророк Есенин Сергей» был убежден, что пришло его время, и, почти забросив лирику, вертел жернова библейских поэм? Мог бы, наверное, назвать и 1921-й, в конце которого вышел «Пугачев». В 1922-м Сергей Александрович очень гордился этой вещью.

К тому же, как и многие суеверы, Есенин панически боялся «дней без строчки», а девятьсот девятнадцатый, повторяю, и в этом отношении не слишком-то урожайный. «Пантократор», заключительная главка библейского цикла, закончен в феврале, а «Кобыльи корабли», строительство которых началось поздней осенью, спущены со стапеля ранней весной (до марта) года следующего, 1920-го.

Недоумения, возникающие при вчитывании в берлинскую автобиографию, в какой-то мере снимает сам Есенин, но, к сожалению, «легкокасательно» и без подробностей. В письме к Иванову-Разумнику от 4 декабря 1920 года: «Дорогой Разумник Васильевич!.. Мне очень и очень хотелось бы Вас увидеть, слышать и самому сказать о себе. Уж очень многое накопилось за эти 2½ года, что мы с Вами не виделись. Я очень много раз порывался писать Вам, но наше безалаберное российское житие, похожее на постоялый двор, каждый раз выбивало перо из рук. Я удивляюсь, как еще я мог написать столько стихов и поэм за это время. Конечно, переструение внутреннее было велико. Я благодарен всему, что вытянуло мое нутро, положило в формы и дало ему язык. Но я потерял зато все то, что радовало меня раньше от моего здоровья. Я стал гнилее…

Всего Вам, Разумник Васильевич, всего хорошего. Я очень и очень часто вспоминаю Вас. Жаль только, что не видимся, но авось как-нибудь вырвусь». И приписка: «Если урвете минутку, то черкните, а я вам постараюсь выслать “Сорокоуст” и “Исповедь хулигана”».

Итак, «внутреннее переструение» – вот что случилось в творческой жизни Есенина в интервале между публикацией в эсеровском «Знамени труда» поэмы «Сельский часослов» и созданием произведений («Сорокоуст», «Исповедь хулигана»), решительно не похожих на те, которые Разумник Васильевич одобрял и печатал в подведомственных ему изданиях. «Кобыльи корабли» Есенин (в письме) не упоминает, полагая, видимо, что наставнику сей «опыт смелый» уже известен, а «Пугачев», где новые формы и новый язык будут проверены на жизнеспособность в самом коварно-проблемном из русских жанров – в жанре большой драматической поэмы, в декабре 1920-го еще только начинается.

Но, сняв один недоуменный вопрос, Есенин опять озадачивает нас. Где же искать исток этого «переструения»? А как прикажете понимать такую фразу в том же письме: «Я благодарен всему, что вытянуло мое нутро, положило в формы и дало ему язык»? Что конкретно имеется в виду? Почему за прорыв к новым формам и новому языку пришлось расплатиться душевным «здоровьем»? «Я стал гнилее»? Не спорю: после того как осенью (в октябре 1919-го) открылось «Стойло Пегаса», образ жизни Есенина здоровым назвать трудно. Однако опыт тех лет будет творчески преображен позднее, в «Москве кабацкой». В произведениях, созданных в стойло-пегасный период житейской биографии их автора, с октября 1919-го по октябрь 1921-го, «гнилостного брожения» не так уж и много.