Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну - Владимир Брюханов

Такое развитие (в особенности железнодорожное строительство) требовало интенсивной финансовой подпитки. Зато и прибыль, получаемая от вложений в российскую экономику, превышала среднемировой уровень. В итоге к началу Первой мировой войны на долю иностранных капиталов приходилось около половины всех инвестиций в российскую экономику[604].

Это возбуждало определенные нарекания, в особенности по адресу главного инициатора привлечения иностранных капиталов – С.Ю.Витте. Вызывала тревогу возможная политическая зависимость России от иностранных инвесторов. Но, как отмечал Р.Пайпс, в американскую экономику было вложено еще больше иностранных капиталов, и тем не менее вопрос о политической зависимости США от иностранных инвесторов никогда всерьез не поднимался[605]. Впрочем, как покажут события, относящиеся к лету 1905 года и последующим месяцам, вопрос этот, возможно, и следовало бы поднять.

Что же касается России, то ее история отчетливо свидетельствует о том, что пока во внутреннем политическом и экономическом положении было все в порядке (так более или менее и обстояло дело до 1904 года), то ни малейших поводов говорить об экономическом давлении на Россию тоже не возникало. Однако серьезное ухудшение внутренней российской ситуации в 1904-1905 годах тотчас показало, что зависимость от иностранных капиталов – вовсе не миф.

В последние недели жизни Плеве всерьез задумался о необходимости восстановления отношений с еврейскими банкирами, но ничего не успел предпринять.

Летом 1904 года Россия подверглась политическому давлению и со стороны Германии. К этому времени истекал срок действия долговременного торгового договора, и Вильгельм II потребовал изменения условий в пользу Германии – повышения таможенного обложения сырья, ввозимого в Германию из России. Пересмотренный торговый договор 1904 года (сроком его окончания был 1917 год) был объявлен российскими мудрецами чуть ли ни основной причиной возникновения войны 1914 года.

По такой логике США и Япония в последней трети ХХ века не должны были бы вылезать из войн друг против друга (хотя, возможно, что-то подобное и могло происходить, если бы не было жесточайших уроков ХХ века).

Вильгельм II мотивировал свои требования совершенно четкими ответными политическими уступками: Германия брала на себя обязательство не использовать во вред России фактическое разоружение ее западных границ.

Николай II расценил этот аргумент как весьма весомый, и Витте, возглавлявший российскую делегацию на переговорах (этот эпизод сам Витте не рассматривал как серьезное изменение своего опального положения), получил жесткие инструкции следовать германским требованиям.

По своей инициативе Витте добился еще одной ответной уступки: формального обязательства Вильгельма II способствовать получению Россией займов на германском рынке капиталов. Это стало весомым достижением Витте: Германия четко придерживалась политики преимущественного использования собственных капиталов для собственных нужд, и тем более избегала финансировать потенциальных противников. Вильгельм как бы дополнительно подтверждал этим свое мирное отношение к России.

Новый торговый договор был подписан в последние дни жизни Плеве.

Через несколько месяцев выяснилось, что забота Витте о возможности заема денег у Германии имела совершенно нелишний характер.

Между тем, пребывание Ратаева и Азефа в Петербурге в январе-феврале 1904 года нужно связать и с подготовкой и проведением судебного процесса над Гершуни, Мельниковым, Григорьевым и их сообщниками.

Дело слушалось 18-25 февраля в закрытом заседании Петербургского Военно-Окружного суда и завершилось совершенно сенсационным результатом. Трое названных руководителей террора получили смертные приговоры, но тут же были помилованы царем – притом не только раскаявшийся Григорьев, получивший теперь четыре года каторги, но и двое главных обвиняемых – им заменили казнь пожизненной каторгой (прошения о помиловании подавали их родственники).

К такому финалу не могло не быть причастно руководство Департамента полиции. Это вынудило позже Спиридовича и других мемуаристов-охранников усиленно подыскивать оправдания. Суть последних свелась к тому, что показаниями каявшихся Григорьева, его жены и Ф.К.Качуры (ранее приговоенного за покушение на губернатора И.М.Оболенского к казни, помилованного, а на этом суде выступавшего свидетелем) Гершуни был уличен в поступках, морально весьма сомнительных. В частности, выяснилось, что Оболенского заманили на место покушения письмом, написанным якобы влюбившейся в него незнакомкой. И на самом суде Гершуни вел себя довольно жалко, стараясь преуменьшить собственную роль. Исход процесса, таким образом, должен был довершить развенчание террористов и их вождя.

Объяснение натянутое: позже оказалось, что авторитет Гершуни нисколько не пострадал. Как ни бледно вождь террористов выглядел на закрытом суде, но общее впечатление о процессе создалось отчетом, который сочинил сам Гершуни и через адвокатов передал на волю. Уже получив помилование, Гершуни мог не стесняться живописать себя и своих товарищей подлинными героями. Интеллигентная публика, естественно, верила этой версии, а не официальной пропаганде. Адвокаты подсудимых, по тогдашней этике, никак этому не препятствовали.

Азеф и Ратаев, служивший его рупором перед руководством Департамента, несомненнно приложили руки ко всему сценарию судебного процесса.

Во-первых, на суд не вывели Павла Крафта. Его позже судили отдельно, руководство террором в вину не вменяли и дали четыре года тюрьмы; по октябрьской амнистии 1905 года он вышел на волю. Если бы Крафт (арестованный, к тому же, уже в ноябре 1902 года) оказался на данном процессе, то там собрались бы уже все участники совещания в Киеве в октябре 1902 года – за исключением Азефа; роль последнего тогда стала бы весьма прозрачной. Разумеется, этого не должны были допустить покровители Азефа в Департаменте полиции. Маневр имел успех, и не смог обмануть, как мы помним, одного Мельникова.

Во-вторых, всего лишь к трем месяцам ареста была приговорена Ремянникова – следствие не вынесло на суд почти никаких улик в ее адрес. Таким образом, ее арест окончательно выглядел случайностью, что снимало подозрения с ее ближайшего соратника – того же Азефа.

Что касается самого главного обвиняемого, то известно, что именно Ратаев выступал за смягчение приговора, обещая распространить по своим каналам в революционной эмиграции (читай: через Азефа) компрометацию Гершуни. Руководствовался ли Азеф сентиментальными побуждениями (которых не был вовсе лишен), но авторитетный Гершуни очень мог ему пригодился в будущем, хотя едва ли мог подозревать, что обязан Азефу жизнью.

Заинтересованность Азефа в невынесении смертного приговора могла иметь и еще одно зловещее объяснение: до революции 1917 года упорно ходили слухи, что приговоренные к смерти подвергались пыткам накануне казни, когда уже не были возможны контакты с адвокатами и другими посторонними – полиция якобы стремилась таким зверским способом добыть откровенные признания приговоренных и важные розыскные сведения. Заметим, однако, что ценность подобных признаний весьма относительна: под пытками признаются не истинные факты, а то, что соответствует целеустремленным интересам мучителей.

До сих пор не известны ни бесспорные подтверждения таких слухов, ни исчерпывающие их опровержения. Если все же слухи имеют почву, то Азеф был крайне заинтересован в том, чтобы Гершуни, до сих пор ничем, вроде бы, не скомпрометировавший Азефа, в последний момент не проговорился о роли своего ближайшего сподвижника и преемника в руководстве БО.

Возможно, однако, что не ходатайства Азефа и Ратаева сыграли решающую роль в судьбе подсудимых, а совсем иное.

Вспомним, что Гершуни все же замечался в отклонениях от идеальной революционной этики: его беседы с Зубатовым и письменные признания, сделанные во время ареста в 1900 году и много позже опубликованные, хотя и не являются предательством в чистом виде, но все же попахивют нечистоплотностью; об этом со вздохом приходилось упоминать и его революционным апологетам. Иными словами говоря, Гершуни и раньше был готов идти на моральные компромиссы. А ведь в 1903 и 1904 годах речь шла о его собственной жизни, драгоценной не только для него и его близких, но и, в определенной степени, для самой революции! Можно ли быть уверенным в безупречной стойкости Гершуни в этой ситуации?

Заметим, что и Азеф рискнул на приезд в Россию только спустя много месяцев после ареста Гершуни, когда поведение Ратаева почти наверняка убедило его в отсутствии подозрений начальства по его собственному, Азефа, адресу.