Гордиев узел сексологии. Полемические заметки об однополом влечении - Бейлькин Михаил Меерович

Неугомонный Дима, стащив с Кости трусы, утопив, а затем с триумфом найдя их в реке, придал чересчур скромному поведению своего любовника шутовской характер. Это удачный психотерапевтический ход, но ведь и сам “целитель” страдает тем же недугом, только в иной форме. Совершенно очевидно, что если не все, то, по крайней мере, многие гомосексуалы в силу присущих им невротических расстройств нуждаются в помощи врача.

Невротические комплексы, приводящие в отчаяние Харитонова, вполне доступны психотерапевтической коррекции. Надо лишь желать исцеления и иметь волю, чтобы это желание реализовать. Между тем, Харитонов приходит в ужас от самой мысли обратиться к врачу. Один из парадоксов гомосексуальной психологии – ятрофобия (от греческого слова iatros – “врач”), страх перед врачами и ненависть к ним.

Парадоксы “голубой” ятрофоби и (и в скобках о “голубой” юдофобии)

Игорь Кон довёл до сведения врачей тот факт, что представители сексуальных меньшинств боятся их и избегают обращаться к ним за помощью. В этом его бесспорная заслуга, хотя достигнута она с известной долей лукавства и даже недобросовестности. В качестве эпиграфа к одной из глав своей книги Кон взял неполную цитату из Евгения Харитонова: “Какой ужас. Они своим глупым медицинским умом описали наше поведение. А если мы напишем о них, об их чудовищной обездоленной норме; надо закрыть глаза и заплакать, в них не вложено какого-то последнего винтика. Но мы никогда не посмеем их обидеть”.

Лукавство Кона заключается в том, что он оборвал Харитонова на полуслове, создав видимость того, что речь идёт исключительно о врачах. Это неправда. Три последние строчки грустного пассажа объясняют читателю, о ком, собственно, говорит автор: “Но мы никогда не посмеем их обидеть. Потому, что они нас лечат, кормят. Чтобы мы могли праздно цвести и грустить”. Врачи, конечно, лечат, но никого не кормят. Упрёки писателя обращены к сексуальному большинству в целом. “Медицинский ум”, в данном контексте, – не исключительная принадлежность врачей, а способ мышления всех гомофобов, включая и медиков. Большая часть общества считает тех, кто не отвечает стандартам гетеросексизма, ненормальными и биологически неполноценными. Этот факт печалит Харитонова, но он вынужден с ним считаться. И если медико-биологический способ мышления представляется писателю чересчур прямолинейным и категоричным, то ему от этого не легче. За рамками пассажа остаётся невротический комплекс автора: полного оправдания себе он не находит, поскольку будучи христианином, считает гомосексуальность грехом. Отсюда своеобразный надрыв в его словах. Писатель то ли оправдывается в чём-то, то ли близок к тому, чтобы расплакаться. Кстати, говорит он не от лица всех геев и лесбиянок (они-то сами кормят себя!), а лишь тех, кто, по его мнению, “праздно цветёт и грустит”, не производя продукты материального потребления. Он пишет о геях–интеллектуалах и представителях искусства, в первую очередь, о самом себе.

Но как бы ни лукавил Кон, по большому счёту он прав. Врачей Харитонов избегает и боится. Он неописуемо стыдится своей душевной и телесной наготы: “Лучше не лечиться. Не дай Бог, чтобы в вас копались”. Человек, укрывающий свои мнимые телесные и душевные изъяны за дощатыми перегородками общественного туалета, разумеется, панически опасается профессиональной проницательности сексологов. Но были ли у писателя реальные основания для ятрофобии? Может быть, Харитонов опасается намерения врачей лишить пациента–гея его самой драгоценной способности (так, по крайней мере, следует из текстов Харитонова) – испытывать оргазм одновременно с активным партнёром? Это достигается, по признанию писателя, ценой мучительных уроков “голубого” секса: “Как он меня учил? Он меня бил, если я не кончал с ним. И если кончал, – тоже бил. Но я навсегда выучился кончать, когда в меня кончает мужчина”. Подобные опасения ошибочны. Современные сексологи знают, что кардинально сломать сложившийся сексуальный стереотип, изменив к тому же чувствительность эрогенных зон, слишком сложно и в данном случае нецелесообразно. Мало того, забегая вперёд, скажем: поскольку гомосексуальность Харитонова имела врождённый характер, не было никакого смысла её “лечить”. А вот смягчить невротические переживания писателя, нивелировать комплекс его неполноценности, помочь ему с выработкой реалистичных сексуальных ожиданий (экспектаций), было бы и полезно, и возможно. Однако, по всем правилам невротического сопротивления, именно за них он и цеплялся.

Впрочем, ятрофобия писателя не ограничивалась одними сексологами, а распространялась на врачей всех специальностей. Он вёл саморазрушительную жизнь, сводя её смысл исключительно к творческому подвижничеству: “Я каторжник на ниве буквы. <…> Человек, у которого вся жизнь на кончике пера. Всё ради этой точечки…<…> Я сижу как больной, как невольник, как пленник. <…> Я, будущий мертвец”. При всей своей крайней мнительности (“А вот она, моя боль, и вот она, моя смерть. Я уколол палец под самый ноготь скрепкой из тетради. Тут и моя инфекция и смерть как в Кощеевом яйце”), Харитонов считает заботу о собственном здоровье и обращение к врачу чем-то вроде измены писательскому подвижничеству. Для него это нечто вроде “позорного” еврейского “пристрастия к науке и здравого розовощёкого жидовского живучего смысла”.

(Заметим в скобках: как и многие геи–невротики, Харитонов отягощён антисемитскими предрассудками. Здесь не место для подробного анализа “голубой” юдофобии, который потребовал бы специальной главы или даже книги. Может быть, целесообразно дать читателю лишь пару цитат из текстов Харитонова для размышления. Авторский синтаксис сохранён, что требует некоторого напряжения при чтении. Но, в конце концов, читателю уже приходилось иметь дело со стилистическими экспериментами Харитонова.

“Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое-что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно (со шпаной и любителями поглумится над более слабыми. – М. Б.) чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывался прямо чтобы не побили. Значит научился как бы всех понимать в их смысле, свой держа про себя. <…> И с жидами легче было сходится на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту”.

В итоге получается, что мифологизированные Харитоновым евреи, подобно ему самому, цивилизованы и гуманны, осторожны и терпимы. Чтобы отмежеваться от них, он считает их космополитичными, лишёнными саморазрушительного надрыва и самозабвенной тяги к творчеству. Правда, в этом пункте Харитонов допускает явное противоречие: отказывая в гениальности поэзии Пастернака, он считает самым великим писателем всех времён и народов другого еврея – евангелиста Иоанна.

В противовес к враждебным выпадам в адрес евреев, авторское отношение к татарам граничит с любовью. Правда и в этом случае речь идёт о мифологизированных татарах.

“Нас возбуждают кривоногие свирепые татары.

Миг нестерпимой красоты!

но не говорить с ними на одном языке а то и начнёшь думать как они <…>

он мне провёл по губам я понял сердце остановилось <…> я умер он спокойно остановил палец мне на губе я без сил согласился коснулся сказал “да” языком не дыша и он меня сдвинул в ноги и я взял ему”

Прослеживается очевидная связь между интернализованной гомофобией с интимофобией и национальными предрассудками Харитонова. Мифологизированные им евреи слишком похожи на него, и поэтому он проецирует на них собственные мнимые и подлинные грехи, дефекты, изъяны. Кроме того, Харитонов считает евреев слишком проницательными и способными распознать то, чего он сам стыдится и в, то же время, о чём с немыслимой откровенностью пишет в своих сочинениях (в том числе и для евреев!). Машинописный текст заменяет ему откровения на стенах общественных уборных. То, что невозможно сказать с глазу на глаз, он доверяет бумаге. И в то же время, его творчество – душевный стриптиз, настолько исповедально напряжённый, что не имеет ничего общего с порнографией. В этом уникальность Харитонова.