Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

Он все — таки уточнял свои ксенофобские настроения: «Как я всегда говорил, миссионеры — чертовы зануды, которых нельзя выпускать из дома, — тупые, напыщенные ослы без научной проницательности и исторической перспективы, с проклятием вечной слепоты к тому очевидному факту, что различные земли, расы и условия развиваются естественным путем и требуют различных культурных критериев, традиций и различных этических и социальных кодексов»[363].

Другими словами, иностранцы приемлемы в своих иных странах, и им следует предоставить самостоятельно идти своими экзотическими путями. Идеалом Лавкрафта представляется мир, аккуратно и навечно разделенный на водонепроницаемые отсеки по расам, культурам и народам. Его волновало любое взаимопроникновение, поскольку в его представлении подобные группы были несмешивающимися, как масло и вода. Слияние двух явственно различных групп казалось ему нарушением законов природы, а нарушение закона природы было для него предельным ужасом. Теория «плавильного котла»[364] просто бесила его. Его поза была в чем-то схожа с позой матери героя в «Последнем пуританине» Сантаяны: «Миссис Элден… застывала при соприкосновении с несхожим. Высшая сила и отличие были невыносимы: если она не могла копировать их, она их отрицала. И малейшая грубость или простота ниже ее собственной оскорбляли ее тоже… За границей не могло быть ничего, кроме внешней тьмы — чуждого, языческого, непонятного мира, от которого нужно держаться как можно дальше… И она полагала, что если порой этот ужасный внешний мир причиняет беспокойство, то необходимо объявить ему войну, дабы преподать ему урок, но безоговорочно лучше игнорировать его совсем»[365].

Несмотря на весь тот опасный вздор, что Лавкрафт писал и говорил о национальных меньшинствах, мы ни в коем случае не должны забывать контраст между этими теоретическими громами и молниями и его отношением к реальным личностям. Фрэнк Лонг, полагающий, что я слишком уж подчеркиваю национализм Лавкрафта, пишет мне: «Возможно, вам трудно будет в это поверить, но за весь Нью-йоркский период, на всех встречах и во всех разговорах, что у меня с ним были, он ни разу не проявил действительной враждебности к „представителям ненордических рас“[366] — используя термин, который он больше всего любил, — в моем присутствии, либо в метро, либо где-то еще… Если бы один из них попал в беду, он первым бы бросился к нему или к ней на помощь. Эмоционально он был само воплощение доброты. Все это было лишь риторическим — вроде словесной гигантской бойни, которую в шестидесятые развязывали писатели-хиппи андерграундной прессы. Это была его болезнь, если хотите — вербальная составляющая, — но это не характеризовало его на глубинном, основополагающем уровне… Во всех разговорах, что у меня были с Говардом, он ни разу не употребил термины вроде „Kike“, „dago“, „spic“ — даже „nigger“. Он почти всегда говорил „negro“[367]. по-видимому, это было только в письмах миссис Кларк, когда то, что он говорил, было чудовищным, скверным, как и некоторые его замечания другим корреспондентам».

Уилфред Талман тоже настаивает, что у него нет «никаких воспоминаний о том, что он [Лавкрафт] когда-либо делал, на словах или в письме, антисемитские заявления. И я также не помню, что он когда-нибудь говорил нечто такое, чтобы намеренно задеть слушателя». Возможное объяснение заключается в том, что Лавкрафт, все еще придерживавшийся старых нативистских взглядов, все-таки осознавал, что среди образованных американцев подобные воззрения порицались все более и более как устаревшие и негуманные. Поэтому он и не афишировал их, за исключением своих тетушек и очень немногих близких друзей.

В результате всех тягот, навалившихся на него, Лавкрафт был близок к обширному психотическому расстройству. В январе 1926 года он писал свой тетушке Лилиан: «Большинство современных евреев безнадежно, если говорить об Америке. Они — продукт чуждой крови, наследуют чуждые идеалы, побуждения и эмоции, которые навсегда исключают возможность массовой ассимиляции… Действительность заключается в том, что азиатская раса, ослабленная и протащенная через нечистоты несчетных столетий, не может соприкасаться с гордой, деятельной и воинственной нордической расой как эмоционально равная. Может, они и хотят этого, но не могут: их духовные чувства и взгляды прямо противоположны. Ни одна раса не может оставаться беззаботной, когда ей противостоит другая… Восток против Запада — они могут проговорить целую вечность, так и не узнав, чем же в действительности является их оппонент. С нашей стороны существует бросающее в дрожь физическое отвращение к большинству представителей семитов, и когда мы пытаемся относиться к ним терпимо, мы либо просто слепы, либо лицемерим. Два столь противоречивых элемента никогда не смогут построить одно общество: чувства подлинной взаимосвязи не может быть там, где затрагивается столь непомерное несоответствие наследственных воспоминаний, — так что, где бы Вечный Жид ни странствовал, ему придется довольствоваться своим собственным обществом, пока он не исчезнет или не будет уничтожен в результате внезапной вспышки физической ненависти с нашей стороны. Я чувствовал себя вполне способным перебить десяток-другой, когда ездил в переполненном вагоне Нью-йоркской подземки… Граница проведена явственно, и в Нью-Йорке она может даже перейти в новую сегрегацию, ибо здесь проблема принимает самую отвратительную форму, пока омерзительные азиатские полчища таскают свои грязные туши по улицам, где некогда ходили белые люди, выставляют свой гнусный внешний вид, извращенные лица и чахлые формы — пока мы не будем вынуждены либо перебить их, либо эмигрировать сами, либо пока не окажемся, заходясь истерическим смехом, в сумасшедшем доме. Поистине, можно сказать, что настоящая проблема существует лишь в Нью-Йорке, ибо только здесь вытеснение обычных людей так дьявольски заметно. Для гордого, светлокожего представителя нордической расы не достойно прозябать единственно среди низкорослых косоглазых трещоток с грубыми методами и чуждыми эмоциями, которых он ненавидит и презирает каждой клеткой своего организма, как млекопитающие ненавидят и презирают пресмыкающихся, инстинктом древним, как сама история, — и так закат Нью-Йорка как американского города будет неизбежен. Между тем все, что нужно делать, — это избегать личного общения с вторгающимся материалом — тьфу! От них становится не по себе, как будто жмет обувь или как будто колется шерстяное нижнее белье. Опыт научил остатки американского народа — о чем он даже и не думал, когда первые идеалисты открыли путь отбросам, — что не существует такой вещи, как ассимиляция расы, чья взаимосвязь с нашей историей так слаба, чьи основные эмоции столь противоположны нашим и чей физический внешний облик столь отвратителен нормальным членам нашего вида. Такова смертельная болезнь Нью-Йорка. Проблема нашей Новой Англии, хотя и не столь отвратительная на поверхности, тем не менее достигла удручающих размеров, ибо в то время как Нью-Йорк затоплен азиатами, наши улицы наводнены едва ли менее нежеланными латинянами — низкосортными южными итальянцами и португальцами и крикливой напастью франко-канадцев. Эти элементы сформируют обособленную римско-католическую культуру, враждебную нашей, объединившись с ирландцами — которые, пребывая в крайне неассимилировавшемся состоянии, являются сущей чумой Бостона.